Мать в последний раз обняла меня, поцеловала и сказала:
- Ну, в добрый час! Желаю тебе счастья в жизни.
Отец не поцеловал меня. Этот человек, молчаливый и замкнутый, никогда не выражал своего отеческого чувства лаской. Но, взглянув на его мрачное, мужественное лицо, я почувствовал, что и его печаль была глубока. Да, только жестокая нужда заставила отца бросить своего единственного сына в пучину неизвестности, зная, что для таких испытаний у него нет никакого опыта.
Я направлялся в страну, куда в последнее время в поисках счастья потянулось множество народу. Умственный и физический труд человека там стал цениться, как рыночный товар, и сделался предметом эксплуатации.
Я не рассчитывал на счастье, я не пытался нажить богатства или составить себе имя. Я шел туда, чтобы заработать только на хлеб насущный для матери и двух сестер. Неожиданное разорение отца сбросило нас с мягких ковров относительного благополучия на жесткую землю. К борьбе за существование я совершенно не был подготовлен. Для этой борьбы я не владел никаким орудием, кроме молодости и железного здоровья. Мечтал я только об одном - заработать на пропитание, чтобы не сидеть больше на шее отца. Единственное и страстное желание - продолжать образование - было похоронено в тот день, когда отец сказал мне: «Сын мой, образование дело хорошее, когда родители что-нибудь имеют, у твоего же отца теперь нет ничего за душой».
Высвободившись из материнских объятий, я отер с ее лица горючие слезы и сел в коляску.
Коляска? Нет, это был просто большой молоканский фургон, набитый всяческой кладью до самого сводчатого верха. Я взобрался на огромные тюки и постарался там устроиться поудобней.
...Мы отъехали уже довольно далеко, а родители мои все еще стояли на том же месте. По вздрагивающим плечам матери было заметно, что она не переставала плакать. Из-под длинных откидных рукавов чохи к небу поднялись руки отца и тотчас же опустились. Благословлял ли он мой путь, или проклинал свою судьбу - я не знаю. Но я чувствовал, что сдерживаемые в моем присутствии слезы теперь, очевидно, текут и по его лицу.
Я не переставал оглядываться назад, словно ссыльный, навсегда разлучающийся с близкими, не надеющийся уж никогда увидеться с ними. За фургоном вилось облако легкой пыли, которую лучи заходящего солнца, окрашивали в золотистый цвет. И когда в этой пыли исчезла остроконечная папаха моего отца, невыразимая грусть овладела мною.
Я окинул прощальным взором родные места, где протекли мое невеселое детство и полная преждевременных горестей юность.
Злополучный и все же такой пленительный город! Последнее землетрясение не оставило в нем камня на камне, и тем не менее он был красив, напоминая красавицу, одетую в лохмотья. Его развалины выглядывали из-за бесчисленного множества тополей, лип и тутовых деревьев, как стены величественных средневековых крепостей. Уцелевшие части разрушенных церквей и мечетей походили на великолепные башни, в которых, казалось, сидели в заточении легендарные красавицы, обреченные на трагическую участь. Все утопало в потоках лучей предзакатного солнца.
...Человеку не найти больше безмятежного счастья после того, как он лишился родительской ласки. Что пользы в том, что теперь я свободен и самостоятелен? Передо мною было неопределенное будущее. Что готовит мне судьба и кто будет защищать меня в жизни?
С глазами, полными слез, я еще раз оглянулся назад. Тьма уже поглотила полуразрушенный город, окружающие его горы и долины. Небо разукрасилось звездами.
И вот тогда-то я впервые задумался над своим коротким семнадцатилетним прошлым, и оно ясно предстало предо мной.
Мне было шесть лет, когда я, не спросясь родителей, побежал в школу нашего соседа-варпета Саркиса. Там учились некоторые мои сверстники, от которых мне не хотелось отставать, хотя я не представлял себе тогда разницу между улицей и школой.
Саркис, между прочим, возглавлял в нашем городе протестантов. Это был приветливый старик, высокого роста, бодрый, всегда улыбающийся. Когда он проходил по улице, я испытывал странное удовольствие, глядя на его доброе лицо, обрамленное белой бородой. Мне казалось, что он питал особую любовь к детям, хотя у него самого детей не было,- он был холост. Его уважали все, даже непротестанты.
К счастью, когда я отправлялся к Саркису, отца моего не было в городе. Иначе он, несомненно, наказал бы меня за мой самочинный поступок, тем более что он вообще недолюбливал протестантов, называя их «отродьем Иуды».
- Ты зачем пришел? - спросил варпет Саркис, ласково погладив меня по голове.
- Хочу научиться читать и писать,- ответил я с необычайной для моего скромного характера смелостью.
- Тебя родители послали ко мне?
- Да,- соврал я, боясь, что не буду, принят, если скажу правду.
- Вот молодчина. Значит, с сегодняшнего дня ты мой ученик. Как тебя звать?
- Александр.
- А, знаю, ты - сын уста Минаса. Скажи родителям, что я буду любить тебя, как родного сына. Вот видишь, все эти ребята - мои дети.
Мать удивилась моему поступку, но не стала противиться. Больше того, она даже была польщена тем, что ее сын по собственному желанию хочет выйти в люди. Сама она хоть и была неграмотна, но понимала, что значит ученье.
- Это хорошо,- сказала она,- научишься грамоте, не придется нам просить других читать письма твоего отца. И мои письма к нему тоже будешь писать ты.
В тот же день она без колебаний купила мне букварь и сшила из шелка красивую сумку для школьных принадлежностей.
Спустя несколько месяцев отец вернулся из Кубы, где он проводил большую часть года. Когда мать рассказала ему о моем поступке, он, разумеется, рассердился на меня, но не так сильно, как я ожидал. Он строго наказал мне учиться у Саркиса лишь грамоте и совсем не слушать его «еретических проповедей». Когда же я, воодушевившись, достал букварь и прочитал ему несколько строчек, он смилостивился окончательно. Было ясно, что и он, будучи сам неграмотен, понимал значение ученья.
На следующий день, провожая меня в школу, он сказал:
- Иди, уж лучше сидеть в школе, чем болтаться по улицам со всякими шалопаями.
Затем, обращаясь к матери, добавил:
- Ну, что ты скажешь, Сона? Чего доброго, этот щенок и нас научит грамоте! Хотя пусть лучше сестер сначала обучит, а потом уж нас.
- Я и девочек хочу отправить в школу,- заметила мать.
- Девчонок нужно послать к монахине. Не годится им вместе с мальчиками сидеть.- И отец так сверкнул своими голубыми глазами, что мне вдруг стало страшно за мать, хотя отец никогда не поднимал на нее руки. Вообще, он не был так суров, как о нем можно было подумать. Очевидно, таким он казался из-за чересчур высокого роста и вечно хмурого лица.
Я пробыл в школе Саркиса-варпета не то полтора, не то два года. Помню тот счастливый день, когда родители, по совету родственников, перевели меня в епархиальное училище. Но там мне не пришлось задержаться надолго,- отец хотел, чтобы я скорее изучил русский язык. Он говорил:
- С армянским языком далеко не уедешь. Если не хочешь сделаться священником или архимандритом, то учись русскому. Как научишься, отправлю тебя в Москву, будешь сам продавать Морозову марену, а то этот мошенник Мордухай каждый год обжуливает меня, запутывает все расчеты.
Меня перевели в городскую школу, и я был счастлив, что научусь говорить по-русски, как наш сосед, пристав Микаэл-бек Авшаров. Конечно, я не мечтал стать приставом или чиновником. Отец сулил мне более счастливое будущее. Он говорил:
- Миром нынче заправляет купец. А поступишь на царскую службу, так всю жизнь и останешься слугой, будешь гнуть спину перед начальством.
Бедняга! Он не предполагал тогда, что спустя несколько лет разорится и познает самую беспросветную нужду.
Да, ни детство мое, ни отрочество не были отмечены счастьем! С того самого дня, как я научился ходить, я познал уже горечь жизни. Среда, в которой я родился, была такова, что в ней могло задохнуться существо даже менее чувствительное, чем я.
Мать моя была воплощением кротости. Восхитительная, красивейшая женщина, она безропотно переносила все удары судьбы. Отец мой был настолько же суров с виду, насколько добр в глубине души. Меня, своего сына, они любили и лелеяли, и поэтому мне не приходится жаловаться на них. Источником моих детских и отроческих невзгод была среда, в которой я жил, а также и то, что я видел и слышал не только вне дома, но и в кругу домашних. Душевный покой моих родителей нарушался строптивым нравом и необузданным поведением моего дяди. Этот человек был злым духом нашей семьи, настоящей обузой для всей родни. Насколько отец мой был трудолюбив, воздержан, застенчив и верен требованиям чести, настолько его младший брат был необуздан и подвержен различным порокам. Он терпеть не мог работы, но зато любил пользоваться благами жизни, которые для него заключались в карточной игре, пьянстве, разврате. Не проходило дня, чтобы я не был очевидцем его стычек с моим отцом, его возмутительных требований и площадной брани. Он оскорблял не только моего отца - своего старшего брата, но и его неповинную жену, мою дорогую мать.
Сколько раз, наблюдая ссору двух братьев, я порывался защитить отца, кинуться разъяренной кошкой на скандалиста, выдрать его налитые кровью глаза! Но моя бабушка неизменно становилась на защиту своего непутевого сына, я же обожал бабушку. Несчастная старушка! Я помню твои горькие слезы и надрывающие душу крики, когда твой младший сын хватал за горло старшего и, потрясая кулаками, орал: «Дай денег, не то укокошу тебя как собаку!»
Отец мой был на целую голову выше брата и намного сильнее его. Пожелай он, одним ударом свалил бы его наземь. Но он не делал этого, жалея свою мать и стесняясь соседей, которые во время этих перебранок заглядывали в наш двор со своих крыш.
Я и бабушка спали в отдельной комнате. Ночью, когда ее беспутный сын опаздывал, я слышал, как она шептала: «Господи, сохрани его от беды». Видно, материнское сердце предчувствовало, что добром не кончатся эти испытания.
И беда пришла.
Была глубокая ночь. Я давно уже лежал в постели. Бабушка волновалась на этот раз больше обыкновенного, и из-за этого не мог уснуть и я. Чтобы обмануть старушку, я храпел и в то же время украдкой следил из-под одеяла за ее движениями.
...Вдруг необычайный грохот нарушил ночную тишину. Бабушка вздрогнула. Я тоже. Вскочив, мы выбежали во двор, думая, что началось землетрясение. Ночь была лунная. На пороге появилась высокая фигура моего отца в одном белье. За ним - моя мать, босая, закутанная в шаль.
Я понял, что это не землетрясение, а какое-то другое несчастье.
Четверо незнакомых людей несли бездыханное тело моего дяди. Он истекал кровью, как бык, пораненный в десяти местах.
- Аман, убили моего сына! - нечеловеческим голосом завопила бабушка.
- Он не убит, Цагин-сестра, не печалься,- сказали в один голос четверо незнакомцев.
...Явившийся хирург перевязал раны, и дядя, очнувшись, неизвестно за что ругнул несколько раз моего отца. Возмущенный этим, я про себя пожелал ему смерти.
Месяца два дядя промучился в постели. Бабушка не отходила от него, взяв на себя все заботы о нем. За время болезни дядя как будто остепенился и вел себя спокойнее.
...Не прошло и нескольких месяцев после того, как дядя встал с постели, и он снова учинил дебош с подобным себе головорезом и был вторично ранен. На этот раз рана оказалась смертельной. Промучившись семнадцать дней, дядя умер. Впечатление от крови, сочившейся из его ран, мучило и преследовало меня даже во сне. С тех пор без содрогания я не могу видеть кровь.
После трагической смерти дяди несчастья последовали одно за другим. В 1872 году землетрясение почти до основания разрушило наш дом, и мы были вынуждены всей семьей ютиться в кухне и конюшне, которые каким-то чудом уцелели. Затем, спустя несколько месяцев, умерла бабушка, что для меня было большой потерей. Вскоре умер мой четырехлетний брат Габриэль, к которому я был сильно привязан. Наконец последовало неожиданное разорение отца,- и мы оказались нищими.
Окончив городское училище, я был вынужден заглушить в себе огромную тягу к дальнейшему образованию, и стал искать работу. Но какую работу можно было найти в полуразрушенном городе, где не было ни промышленности, ни сколько-нибудь значительной торговли?
Один из наших соседей, имевший в городе склад соли, взял меня к себе на работу весовщиком. Я с радостью ухватился за это дело и даже не догадался договориться с ним о жалованье. Проработав же больше года, я не получил от него никакого вознаграждения, кроме мозолей на руках. От него я перешел писарем в местную полицию, опять-таки без жалованья. Правда, мне обещали, что после ухода или в случае смерти старшего писаря я получу его должность. Но тот, будучи еще очень молод, не собирался ни умирать, ни отказываться от своей должности. Прослужив восемь месяцев и потеряв всякую надежду получить платную работу, я оставил эту службу.
...В Баку, на время, пока определится мое положение, я остановился у тетки Мариам Абелян. Надо сказать, что именно ее сын, Нерсес, подбил меня на переезд в Баку.
Безгранично добрая и чуткая, тетка Мариам стала для меня на чужбине второй матерью. Помню, как ласково прижала она меня к своей худой груди. К ее пяти детям присоединился я, шестой. Спустя много-много лет в печальный осенний день посетил я ее могилу: Мариам была похоронена рядом с моею матерью. И горе, вдвойне тяжелое, овладело мною. Люди лишь раз теряют мать, я же потерял ее дважды.
Моей судьбой должен был заняться Акоп Бабаханян, мой дядя по матери. Другого покровителя у меня не было. Хоть он и был всего лишь портной, но имел множество друзей и пользовался всеобщим уважением как честный человек и прекрасный товарищ.
Было решено, что я устроюсь на службу в качестве писаря в какую-либо частную контору или в государственное учреждение, поскольку за время моей службы в шемахинской полиции у меня выработался довольно хороший почерк.
.....Оказалось, что мой почерк никуда не годится. Так по крайней
мере сказал мой непосредственный начальник Амбарцум-бек, после того как я переписал несколько бумаг.
- В шемахинском управлении, конечно, научиться делу нельзя,- заявил он.- Иное дело - губернское присутствие! Отсюда, братец ты мой, ежедневно посылаются бумаги на имя его высочества наместника! И ты должен действительно нанизывать буквы, точно жемчуг, чтобы он удостоил их своим благосклонным вниманием. А не то такой выговор от губернатора получишь!..
Мне предложили прослужить несколько месяцев без жалованья, пока я не выправлю свой почерк.
Жаловаться было некому. О своем печальном положении я смог рассказать только сторожу присутствия Овакиму. Тот выслушал меня и утешил:
- Не беда, зато прежде ты был Алексаном, а теперь стал Алексан-беком.
Новое окружение, довольно серое, все же заинтересовало меня. Переписывая ежедневно в продолжение семи часов творчество моих начальников, я не задумывался над тем, что мысли мои и чувства будут притупляться изо дня в день, что по существу я становлюсь одним из незначительных винтиков этой канцелярской машины. Что она делала, эта машина, для чего работала,- этим я совершенно не интересовался. Мне казалось непонятной и даже смешной та серьезность, с которой мои сослуживцы исполняли свои обязанности, перебегая с озабоченными лицами от стола к столу. Мои же мысли, и внимание были заняты вещами, не имевшими никакого отношения к службе.
Надо сказать, что дети моей тетки были страстные любители чтения. Откуда-то они ухитрялись доставать газеты и книги, которые заинтересовали и меня. Хороши или плохи были эти газеты и книги, тогда я еще не мог определить, но я прочитывал их все без разбора, с одинаковым интересом: газеты «Пчела Армении» и «Работник», журналы «Северное сиянье», «Журавль Армении», в особенности же антологию поэзии «Армянская лира», а позже журнал «Опыт».
Под влиянием этого чтения жизнь в моих глазах постепенно стала меняться, точнее - приобретать иные краски. До этого мне казалось, что, она заключает в себе лишь крайности - счастье и несчастье. Теперь мой взгляд стал различать в ней оттенки; для меня становилось ясным, что в действительности и счастье, и несчастье - все это понятия условные.
Взять хотя бы меня: я, считавший себя пасынком судьбы, вдруг обрел величайшее утешение в книге, забывая в чтении невзгоды прошлого и укрепляя в себе веру в будущее.
Мой прямой начальник Амбарцум-бек был хотя и весьма ограниченный человек, но зато очень добрый и сердечный. Он являлся одним из постоянных собутыльников моего дяди. Встречаясь с ним, Амбарцум-бек любил, вздыхая, вспоминать о кутежах в Шемахе, где
протекала его бурная молодость. Ах, он и сейчас как живой стоит передо мной, со своим шаровидным брюшком, короткой шеей, чисто выбритым круглым лицом, с черными, коротко подстриженными усами, делавшими его похожим на жука!
...Писаря любили Амбарцум-бека и даже позволяли себе фамильярничать с ним. Но он совершенно не обижался на остроты, отпускаемые по его адресу. Напротив, очень часто при удачной шутке он сам хохотал вместе с ними до упаду, хватаясь за свой круглый живот.
...Как-то утром Амбарцум-бек сказал мне:
- Теперь твой почерк достаточно выправился. В строительном отделе, у Агаси-бека, освободилось место. С завтрашнего дня перейдешь к нему, и будешь получать жалованье.
...Агаси-бек совсем не походил на Амбарцум-бека, и я с первых же дней почувствовал к нему непреоборимую антипатию. Надменный и грубый с подчиненными, он проявлял, однако, все лисьи повадки, когда говорил с начальством. Я не мог хладнокровно видеть его толстую шею, широкие плечи, нескладное сложение, слышать его крикливый, неприятный голос, похожий на карканье вороны. Когда он утром входил в канцелярию, писаря обязаны были вставать и кланяться ему. В противоположность простому, обходительному Амбарцум-беку, он никому неподавал руки. Едва кивнув головой в ответ на наш поклон, он проходил, мимо нас, как надувшийся индюк, валился в свое кресло и, не успев раскрыть портфель, начинал бросать всякие упреки и замечания по нашему адресу. Не проходило дня, чтобы кто-либо из нас не становился жертвой его ворчливого нрава.
Один из писарей, молодой азербайджанец, ежедневно говорил мне:
- Клянусь тебе, Алексан, когда-нибудь я оторву голову этой свинье!
Однажды, распекая меня из-за какой-то пустяковой ошибки, Агаси-бек швырнул мне бумагу в лицо. После этого я решил не вставать при его появлении в канцелярии. Сначала он как будто не обращал внимания на эту демонстрацию, но однажды утром не стерпел и отчитал меня.
- Вы видите меня? - начал он.- Так знайте, что я был таким же писарем, как и вы. А сегодня, благодарение богу, имею чин пятого класса, два ордена и в январе надеюсь получить третий. А за что все это? За то, что я не вел себя, как многие армяне, понимал свой долг и выполнял его. Кто хочет подняться по службе, тот должен уважать и почитать начальство.
Но я пошел в своего отца. Самолюбивый, гордый, своевольный, я не мог научиться «почитать» начальство и поэтому так и не дослужился за всю свою жизнь до чина «пятого класса».
Не прослужил я в присутствии и года, как мне посчастливилось найти другую работу...
...Точно тяжелый камень свалился у меня с плеч. Как радостно было сознавать, что больше уже не надо возвращаться в эту затхлую канцелярскую нору!
Несмотря на свою неопытность, я, однако, чувствовал, что здесь могли быть похоронены все мои пробуждавшиеся мысли. Я не обязан был больше по шесть-семь часов ежедневно просиживать над перепиской тупоумных творений всяких чиновников. Я уже не буду винтиком этой бездушной канцелярской машины, которой управляли бездарные льстецы и карьеристы.
...Я послал в редакцию газеты «Мшак» маленькую корреспонденцию без подписи. Представьте мою радость, когда я увидел мою пробу пера напечатанной! Ободренный, я послал после этого несколько корреспонденции в петербургские и тифлисские русские газеты за различными подписями. Все они были напечатаны. Отправил я за своей подписью две статьи и в газету «Пчела Армении» - их также напечатали. Успех окрылил меня. Этого оказалось достаточно, чтобы примирить двадцатилетнего юношу с пережитыми огорчениями. С того дня, как я увидел в печати свое имя, судьба перестала казаться мне мачехой и я начал верить, что из ничего я уже становлюсь чем-то.
...Я и некоторые мои товарищи увлекались в те времена чтением. Однажды мы решили обратиться в «Человеколюбивое общество» с просьбой отвести нам одну комнату в принадлежащем ему здании.
Мы решили собрать туда имевшиеся у нас книги и, изыскав необходимые средства, постепенно организовать библиотеку-читальню.
К счастью, председателем правления «Человеколюбивого общества» оказался мой патрон, хоть и не большой любитель книг, но очень светлая голова. Наша просьба была удовлетворена щедрее, чем мы могли ожидать. Нам не только отвели комнату, но даже постановили отпускать ежегодно на нужды библиотеки пятьсот рублей. Библиотекарем назначили меня.
Я был счастлив, что наконец-то попал в родную стихию, и чувствовал себя, как курица в амбаре, заполненном пшеницей. На первые пятьсот рублей мы выписали из Москвы множество книг, большей частью научных, экономических и философских. В составлении списка мне помог инспектор народных училищ Бегляр Степанян, очень начитанный человек.
Вот когда я по-настоящему принялся за чтение! Не имея ни программы, ни указателя, я читал все, что попадало мне под руку: сегодня Герберта Спенсера, завтра - Лассаля, Сен-Симона, Прудона и так далее. С революционной литературой я знакомился урывками. Чтение же изящной литературы началось с приключенческих и уголовных романов; лишь позже я познакомился с лучшими образцами прозы и поэзии.
Но мне не суждено было оставаться долгое время в своей должности. Однажды меня неожиданно вызвали к жандармскому полковнику. Я и сейчас помню его фамилию - Тальдрен. Видно, кому-то я пришелся не по нраву, и на меня донесли.
С большим удивлением узнал я от полковника, что я, сам того не подозревая, оказался революционером: меня обвиняли в оскорблении царской персоны.
- Я не питаю никакой злобы против царя,- попытался я наивно отвести подозрения.
- А в таком случае, чем вы объясните вашу связь с сосланными на Кавказ студентами?
- Простите, я не знал, что знакомство со студентами - политическое преступление.
- Конечно, раз эти студенты революционеры.
- Я не знал этого,- сказал я, хотя мне отлично было известно, за что были сосланы на Кавказ мои знакомые.
Я избежал ареста, но правление «Человеколюбивого общества» дало мне понять, что мое дальнейшее пребывание в библиотеке может набросить тень на благонадежность всего «Общества».
Я вернулся на прежнюю службу, но оставался там недолго. Поступил в другую контору, и опять вернулся на старое место, чтобы вскоре покинуть и его. Так переходил я с места на место, не уживаясь ни на одной из служб. Я чувствовал, что в Баку я гибну духовно. Мысли и чувства мои были целиком заняты одной литературой. Никакое другое занятие больше меня не интересовало.
А пока я писал статьи в армянские и русские газеты. Недостатка в материале не было: нефтяная промышленность, промысла, фабрики и заводы, пароходство - это был неисчерпаемый материал для наблюдений, хотя сам по себе Баку уже не представлял для меня интереса.
Под влиянием некоторых книг я особенно заинтересовался положением рабочих, и чем больше я знакомился с их жизнью, тем глубже проникался ненавистью к промышленникам и заводчикам.
Современный читатель даже представить себе не может, в каком положении находились в те времена рабочие. Это была та мрачная эпоха в Закавказье, когда еще не разразились волны рабочих стачек и вообще не было никаких средств для защиты интересов рабочего класса.
Работая то счетоводом, то конторщиком, переходя из одной конторы в другую, я все больше и больше убеждался в том, что нужно противоядие, чтобы не заразиться распространенным всюду пороком стяжательства.
Это противоядие я носил в душе. То была моя любовь к литературе, мое призвание к ней. Находясь, все время среди людей, я в то же время пребывал как будто вне жизни: меня не привлекали деньги, меня занимала лишь человеческая душа. Я весь ушел в роль наблюдателя и исследователя этой среды и поэтому был защищен от грязи. Но это было не все: я не упускал случая заклеймить падение нравов даже в тех случаях, когда это касалось людей, от которых зависело мое материальное положение.
Вопреки моему необычайно наивному убеждению, что добряк должен быть любим, а деспот - вызывать отвращение, я видел, что все происходило наоборот: любовью и уважением пользовались те, которые меньше всего считались с человеческой моралью.
На моих глазах человек, вцепившись в горло себе подобному, прижав его к стене, душил его, но никто из идущих мимо не пытался спасти погибавшего. Сильные валили слабых, ступали через их трупы, шли без оглядки вперед.
Происходило то же самое, что некогда наблюдалось на калифорнийских золотых приисках, а ныне в Аляске,- все, вплоть до открытого грабежа и убийств.
Последние четыре года жизни в Баку я провел в такой среде, где украсть последнюю копейку у товарища и лишить его детей куска хлеба считалось проявлением ума и энергии, и это не только не осуждалось, но становилось даже предметом зависти. Сотни случаев, один другого уродливее и отвратительнее, прошли перед моими глазами. В этой именно среде я нашел типы Андреаса Элизбаряна и Сагатела, выведенные в моей драме «Из-за чести».
Сегодня, вспоминая все это, я с ужасом думаю о том мраке, в котором протекали мои лучшие, юношеские годы.
... Я еду в Тифлис. Еду осуществлять сокровенную мечту своей жизни, мечту о литературной работе.
Много лет прошло с тех пор. Теперь мой поступок кажется мне донкихотством, но тогда, если б кто-нибудь сказал мне, что занятие литературой от представителя малого народа требует больших жертв, я, несомненно, возмутился бы. Творческий недуг давно владел мною, и ничто уже не могло исцелить меня. Не удержали меня даже слезы матери, оставленной мною в нужде, слезы, так обильно оросившие мою грудь в минуты расставания.
Я прекрасно знал, что если бы остался в Баку, мне, подобно большинству моих сверстников, рано или поздно удалось бы разбогатеть. Немногое требовалось для этого: чуточку ума, посредственная энергия и согласие на сделки с совестью. Первые два качества у меня были налицо, но третьего я так и не приобрел.
... Тифлис представлялся мне раем, где можно было жить и голодным. Так был я настроен. Не раз во сне, увидев себя снова в Баку, я с ужасом просыпался и радовался тому, что это был сон. Счастливый возраст человеческой жизни! Сегодня, если спросят меня, что такое богатство,- скажу молодость, что такое счастье,- скажу молодость. Все, все сосредоточено в этом драгоценном слове, даже бытие вселенной.
Моим первым желанием было увидеть Григора Арцруни и Раффи, имена которых для всей армянской молодежи тех лет были заветными.
Арцруни тогда еще не лишился своего большого дома. Он жил в отдельном флигеле, а редакция его газеты «Мшак» помещалась в том же доме на третьем этаже.
... В глубине комнаты за большим письменным столом сидел человек. Это был сам Арцруни - кумир тогдашней так называемой либеральной молодежи. Он был небольшого роста, сутулый, но не уродливый. Длинная, черная как смоль борода, густые брови, орлиный нос, большие глаза придавали его лицу некий библейский облик, а в звучном, густом баритоне голоса и энергичных, порой нервных движениях угадывалась одержимость фанатика. Он скорее был похож на еврея, чем на армянина.
Чувствовалось, что он хорошо понимает важность дела, которым он руководит, и держит себя соответственно своему положению.
Он принял меня дружественно. Казалось, мы встретились с ним не впервые. Это сразу расположило меня к нему, но я старался не выходить за рамки подчиненного.
Арцруни интересовался жизнью Баку, нефтяной промышленностью, спрашивал о взаимоотношениях армян и тюрок, а больше всего его занимало материальное и духовное состояние рабочего класса. Он сообщил мне, что некоторые мои статьи опубликовала местная полуофициальная русская газета «Кавказ».
- У вас способности беллетриста,- прибавил он,- ваш рассказ «Пожар на нефтепромыслах» мне очень понравился. Напишите для последних номеров «Мшака» новый большой рассказ.
... Я решил выполнить его просьбу и через несколько дней начал писать «Записки приказчика».
...В Париж мы приехали под вечер. Но какое же разочарованнее первого взгляда! В моем представлении Париж был городом ярких красок, городом, залитым ярким солнцем. Но, увы, какая серость! Несмотря на то, что еще стоял август, было уже холодно. Сквозь легкий туман моросил мелкий дождь. Тротуары и мостовые были покрыты грязью.
На вокзале нас встретил мой шурин, доктор Оганес Лорис-Меликян. Первую ночь мы провели в его квартире, находившейся в Латинском квартале, на бульваре Сен-Мишель, против Люксембургского сада.
Это была небольшая, скромная квартира. Сыновья устроились в студенческой гостинице. Пообедав и немного отдохнув, я, охваченный неудержимым желанием поскорее посмотреть город, вышел на улицу. Я тогда был нетерпеливым, как ребенок. Счастливое время!
К вечеру дождь прекратился. Потеплело. Впоследствии я заметил, что в Париже осенью воздух вечером мягче, чем днем. По-видимому, это тоже одно из удивительных свойств этого города.
Сен-Мишель, или, как его называют в обиходе, Бульмиш, был в то время самым оживленным бульваром Латинского квартала и излюбленным местом прогулок студенчества. Первое, что привлекло мое внимание, были не ярко освещенные кафе, не шумная музыка и не группы женщин, а толпа бежавших по мокрому тротуару бородатых мужчин, наряженных в разноцветные бумажные колпаки и кричавших как оглашенные: «Conspuer, conspuer!» Доктор объяснил, что это студенты университета. Один из профессоров пришелся им не по душе, и вот они протестуют, требуя, чтоб правительство убрало ненавистного им лектора. Это зрелище показалось мне странным, чтоб не сказать ребяческим и смешным, в особенности цветные бумажные колпаки.
Впоследствии мне нередко случалось видеть уличные демонстрации еще более потешного характера, но я пригляделся к ним, и они перестали казаться мне смешными.
Разве не правда, что наши мысли и чувства часто управляются зрением, которое примиряет нас с тем, что раньше казалось непривычным?
Перейдя на правый берег Сены, мы вышли на Большие бульвары, о которых я так много слышал и читал. При первом взгляде на них ничто не удивило меня, по крайней мере, в той степени, в какой я ожидал: ни ослепительный свет многочисленных газовых и электрических лампочек, ни убранные с тонким вкусом витрины, ни оглушительный шум и хаотическая сутолока трамваев, омнибусов и экипажей..
У меня было такое чувство, будто все это я уже видел давным-давно и много раз, а всемирно известный Итальянский бульвар оказался точь-в-точь таким, каким он снился мне однажды.
Я думаю, что мое впечатление вряд ли могло быть сильнее, если б даже все виденное мною было во много раз грандиознее и красивей.
За всю мою жизнь лишь две вещи не обманули моего ожидания в отношении своей красоты и величия: то были Ниагарский водопад и извержение Везувия. Здесь действительность оказалась несравненно ярче моих предположений.
Гораздо сильнее поразило меня другое: глухой ропот голода в этой ослепительной, шумной роскоши; огромные толпы нищих, на каждом шагу преграждающих путь прохожим, особенно чужестранцам и приезжим. Я не был, конечно, настолько наивен и несведущ, чтоб думать, будто в больших городах все сыты и что ничья рука не протягивается к прохожему «Христа ради» или «во имя милосердия». Я знал, что всюду нищета - эта извечная язва человечества, но я не мог представить себе, что ее облик так разнообразен, так уродлив и постыден!
- Карандаши - новые, удобные и дешевые. Спешите приобрести!- произносил слабый голос продавца.
- Пуговицы для рубашек, пуговицы - последнее слово науки, пользуйтесь случаем, купите! - кричал рядом другой голос.
- Моментально снимает всякие пятна, последнее чудо химии. Берегите вашу одежду!
- Чистите зубы щеткой «Жемчужина», и вы проживете долгие, долгие годы!
- Париж слепой, Париж глухой, чистите ваши туфли мазью «Солнце», и блеск их изумит женщин!
- Два су, только два су, и вы навеки избавитесь от мозолей!
Такие и подобные им возгласы - только бледные тени нищеты. Они никого не раздражают и никого не удивляют. А вот настоящая, кричащая нищета. У входа в большое кафе толпа окружила вполне здорового молодого человека лет двадцати. Кто он? Быть может, заводской рабочий, ставший жертвой безработицы. Бледный, взволнованный, он стоит среди окружившей его толпы, держа в одной руке палочку, на конец которой намотан кусок тряпки, а в другой баночку с керосином. Дрожащим голосом он произносит какие-то слова, смысл которых в том, что публика сейчас увидит нечто необыкновенное и страшное. Затем, бросив пытливый взгляд направо, налево и намочив тряпку в керосине, зажигает ее и горящую тряпку несколько раз сует в рот. Потом набирает в рот керосин и зажигает. Изо рта с глухим шипением выходит пламя. Публика смотрит на это зрелище и пренебрежительно улыбается. Сняв шапку с головы, юноша просит «плату» за труд. Толпа поспешно расходится, жалея су. Лишь несколько сострадательных бросают в шапку мелкие монеты. В это время к юноше подходит жандарм и прогоняет его. Пусть показывает свои «чудеса» в районе другого полицейского!
Первое впечатление от Парижа было смутно, сбивчиво и, скорее, отрицательно.
В самом Париже я посещал литературные и научные собрания, политические митинги, не пропускал ни одного выступления Жана Жореса. Великий проповедник социализма, приводивший в трепет буржуазию, в то время находился в зените своей славы. Если Клемансо был тигр, то Жорес был лев и его ярый противник. Бриана он не удостаивал даже пренебрежением. Своим громовым голосом он наводил ужас на парламент, если последний чувствовал за собой какую-нибудь ошибку или упущение. Когда Жорес вставал со своего кресла, все - и правые, и левые, и центр парламента - ждали со вниманием, какой новый натиск обрушит на гнилые, расшатанные устои господствующих классов Цицерон наших дней.
Жорес был среднего роста, широкоплечий, крепкого сложения. Он больше походил на калифорнийского земледельца или русского мужика, чем на профессора и ученого, чья эрудиция в области истории поражала слушателей. Но как приветливо и мягко было лицо этого внешне неотесанного человека, как пленителен был блеск его глаз, отражающих его кристально чистую душу! Ни одного грубого выражения, ни одного оскорбительного слова по отношению к личности не срывалось с его уст даже в минуты самой сильной ярости. Борьба, которую он вел, всегда была идейная борьба, принципиальная, направленная против несправедливости и порочности господствующих законов. Вот почему даже злейшие его враги относились к нему с уважением. Каждая его речь была плодом философского мышления и несокрушимой логики, а его изумительное красноречие всегда опиралось на неопровержимые факты.
Как-то на одном банкете социалистов, на котором присутствовал и я, Жорес встал, чтобы говорить. Рядом с ним сидел Жюль Гед. Жорес воодушевился, его сильные руки стали рассекать воздух. Вдруг он нечаянно задел голову Геда. Несчастный ученый, почувствовав боль, обернулся и улыбнулся улыбкой истинного философа. Улыбнулся и Жорес, и эпизод закончился общим гомерическим смехом.
Спустя пятнадцать лет, когда я снова приехал в Париж, гнусный убийца Жореса безнаказанно ходил по улицам. Французская буржуазия, без сомнения, оправдывала преступника. Однако я помню охвативший ее ужас, когда прах великого социалиста переносили с Монмартрского кладбища в Пантеон. Это была невиданная процессия. Сорок рабочих вынесли огромный постамент с гробом из здания парламента и на плечах пронесли его через Сен-Жерменский бульвар. За прахом Жореса несли десятки тысяч красных знамен. Его провожало столько народа, что, когда гроб был уже у Пантеона, конец процессии находился еще у здания парламента, то есть, по меньшей мере, в трех километрах от Пантеона.
В этот день буржуазия покинула Париж, как это бывало всегда, когда она опасалась рабочих демонстраций. Окна аристократических особняков Сен-Жерменского бульвара были закрыты. Вся полиция с конными частями была наготове. И беспорядки начались. На моих глазах рабочие швыряли камни в полицейских, били окна особняков. Полиция арестовала несколько сот рабочих.
На следующий день буржуазные газеты сообщали, что в процессии участвовало всего двадцать - двадцать пять тысяч человек, между тем народу было, по крайней мере, в двадцать раз больше.
...Я все не терял надежды увидеть своего несчастного сына здоровым. Я старался противостоять надвигавшейся беде тем, что обманывал себя. Такова природа человека. Мы ни за что не хотим примириться сразу с постигшим нас горем, и возлагаем тщетные надежды даже на невероятные чудеса. Когда же свыкаемся с несчастием, сами удивляемся, насколько мы близоруки и легкомысленны.
Швейцария потеряла теперь для меня былое обаяние. Я стал совершенно равнодушен к ее красотам. Другой бы на моем месте постарался забыться в работе, но я не мог. Работа валилась из рук. Помню, как-то в течение целой недели я напрягал усилия, чтоб начать большую вещь, но уже с первой страницы она показалась мне не под силу. Пробовал я писать мелкие рассказы - и тоже безуспешно. Писал, зачеркивал, изменял, поправлял, но ничего не получалось. К слову сказать, мне вообще пишется очень трудно, а теперь в особенности,- рука моя была точно скована. Я рвал исписанные листы и с яростью швырял их; с яростью, потому что сознание бессилия действительно приводило меня в бешенство.
Так же бесплодно потянулись дни и в Париже, куда мы вернулись после пятидесятидневного отсутствия.
Чем дальше, тем хуже становилось положение больного. И настал день, когда оказалось невозможным держать его дома, так как он стал проявлять признаки буйства.
Не имея средств устроить сына в санаторий, я вынужден был поместить его в частной семье, в предместье Парижа, где находилось несколько таких же больных.
Я перестал посещать лекции в Сорбонне и уже задумывался над тем, не пора ли мне после трехлетнего отсутствия вернуться на Кавказ. Но был ряд серьезных причин, которые еще не позволяли нам сделать это. Во-первых, болезнь сына. Для нас было слишком тяжело везти юношу на родину в том состоянии, в каком он сейчас находился. Некоторые профессора уверяли, что разум его не совсем помутился, что он может еще выздороветь, что подобные случаи нередки, что многие больные поправлялись. И мы предпочитали цепляться за эти призрачные надежды, чем выслушать прямой ответ русского врача, что больной безнадежен. Вторым препятствием было то, что дочери и другому сыну оставалось два года учения.
Поэтому мы решили провести в Париже еще два года. Годы бесплодных литературных опытов и душевной усталости! Большую часть своего времени я проводил вне дома, обнадеживая себя тем, что изучаю жизнь и что это когда-нибудь мне пригодится.
Мы проводили в Париже последнюю зиму. Разные обстоятельства и, в первую очередь, материальная необеспеченность не позволяли нам больше откладывать возвращение на Кавказ. Кроме того, врачи советовали вывезти из Парижа моего больного сына.
Однажды я прочел в газете статью по поводу моей тридцатилетней литературной деятельности, кажется за подписью Александра Абеляна. Автор предлагал общественности отпраздновать мой юбилей.
Такое внимание было для меня в известной степени ценно. Но, хорошо зная, какое жалкое зрелище представляло празднование юбилея армянского писателя в атмосфере того времени, и помня остроумные слова Глеба Успенского: «Юбилей - это мавзолей»,- я был готов публично отказаться от него. И отказался бы, будь я уверен, что мою скромность сочтут искренней.
Вскоре, после пятилетнего отсутствия, мы вернулись на Кавказ.
* * *
Я не буду касаться литературных вопросов, поскольку здесь уже говорили о литературе. Я коснусь, по моему мнению, более важного вопроса - того, что дала Октябрьская революция народам Кавказа и, главное, Армении.
Октябрьская революция пришла на Кавказ, когда Армения погибала от голода, когда меньшевистскую Грузию и мусаватистский Азербайджан разоряли империалистические армии.
В то время человеческая кровь заливала улицы Баку и Тифлиса, города и села Армении, а империалистические армии вывозили из Грузии марганец, из Азербайджана - нефть, из голодной и нищей Армении - сельскохозяйственные продукты.
В это время появилась армия Октябрьской революции и сказала свое слово: «Остановитесь, хватит, убирайтесь отсюда, мы не позволим вам прекрасную страну превратить в свою колонию!»
Она обратилась к трудящимся грузинам, трудящимся Армении и Азербайджана с такими словами: «За кого вы воюете, жизнь вам дана не для того, чтобы вы убивали друг друга, а для того, чтобы вы побратски помогали друг другу жить».
Что получила Армения после победы советской власти?
За какие-то тринадцать - четырнадцать лет страна так преобразилась, что стала неузнаваемой.
Дашнакская Армения нам не оставила ничего, кроме развалин. Сейчас вместо глинобитных хижин воздвигнуты громадные здания, в крестьянских домах вместо свеч загорелся электрический свет.
Появились театры, музеи, литература; теперь в маленьком Ереване имеется семь театров, а во всей Армении - десять. Наконец окончательно ликвидирована неграмотность. Сотни тысяч детей учатся в школах, десятки тысяч студентов - в высших учебных заведениях и техникумах.
В старой Армении этого не было. Я не хочу сказать, что не было тогда литературы,- нет, она существовала, но подавленная и деморализованная. Чем же отвечает на все это армянский народ? Величайшей признательностью.
Я человек старого поколения. Я видел трех царей, пережил несколько режимов - самодержавие, режим Керенского и власть дашнаков и т. д. Мне семьдесят шесть лет. Но, уверяю вас, я никогда не чувствовал себя так свободно, как за последние восемь лет, которые провел в Советской стране.
Люди часто спрашивают меня, чем я питаюсь, что делаю, чтобы не стареть? Я не старею потому, что живу в советское время...
* * *
Товарищи, многие из вас часто обращаются ко мне по различным вопросам литературного мастерства. При этом особенный интерес проявляется к моему творчеству и его технике. Что меня привело на арену литературной деятельности? Как я начал писать, каков был метод моей работы, как я выбираю и разрабатываю темы моих произведений, когда и в какие часы работаю и т. д.? Насколько эти вопросы ясны и просты на первый взгляд, настолько они сложны по своему внутреннему содержанию.
Конечно, опираясь на свой многолетний труд и опыт, я должен был бы написать по этому поводу целую книгу. Но недостаток времени и физических сил мешает мне выполнить эту задачу. Однако, чтобы хоть частично удовлетворить ваш справедливый интерес, постараюсь дать беглый ответ на некоторые ваши вопросы.
- Считаю необходимым заранее оговориться, что отнюдь не претендую на роль учителя или ментора. Каждый писатель имеет свой характер, свои привычки, свои приемы и методы творчества. То, что подходит к характеру и условиям жизни одного, может быть негодным или невыполнимым для другого. Прибавлю, что я лично никогда не восхвалял тех писателей старшего поколения, которые, опираясь на свою популярность и авторитет, как бы с олимпийских высот поучают молодых товарищей по перу. Творчество свободно от школьных канонов. И чем более удаляется художник от трафарета, тем способнее его душа к истинному творчеству. Кроме того, времена изменились, а вместе с ними - условия жизни и различные формы труда.
Сегодняшний работник литературы вряд ли поверит мне, если скажу, что до семнадцатилетнего возраста я не только не имел никакого понятия о красоте такого искусства, как литература, но не знал о ее существовании. Среда, в которой я родился и которая питала меня, была беспросветно темна. Школа, которую я прошел, выше этой среды на одну ступень. Она не дала мне ничего, кроме умения читать и писать, и то, конечно, не без ошибок.
Шире открылись мои глаза на мир с той поры, когда я покинул родину, унося с собой лишь знание грубого наречия, состоящего наполовину из тюркских слов, и элементарное знакомство с русским языком. Эти далекие дни, которые кажутся мне теперь тяжелым сном, я правдиво описал «В горниле жизни». По этой книге вы можете судить о том, какой тяжелый путь пройден мною для того, чтобы выйти к свету, развить свою мысль, дать верное направление природным дарованиям. Вообще, я должен сказать, что так называемое самообразование - очень тяжелый труд.
Первая книга, которую я взял в руки после библии и евангелия, была «Армянская лира». Затем я прочитал роман Абовяна «Раны Армении», «Букет» Раффи, «Сое и Вардитер» Прошяна, «Две сестры» Агаяна и исторические романы Церенца. Не могу сказать, что знакомство с этими произведениями значительно обогатило меня, но я с признательностью вспоминаю, что они разбудили во мне молодую, горячую любовь к книге и перу. Позднее, узнав немного прекрасную русскую литературу, я затаил мечту тоже стать писателем, и не меньше, чем романистом. Да, непременно романистом - иначе как я мог успокоить вспыхнувшее желание? Что явилось толчком к этой мечте? Признаюсь прямо - стремление к славе. Я думал - почему мое имя должно затеряться в неизвестности, почему мне не выйти на широкую арену и не сделать свое имя предметом восхищения людей? Пусть молодые люди моего возраста и моей среды, задыхаясь, гонятся за золотым тельцом, я устремлюсь за славой и популярностью. Это была моя первая мечта. И я ее не скрывал. Особенно перестал скрывать с того момента, когда армянские и русские газеты стали предоставлять место моим малограмотным статьям и корреспонденциям. Многие из моих товарищей с иронией улыбались мне в лицо, а за глаза смеялись надо мной, но некоторые подбадривали.
И вот однажды, вооруженный дерзкой самоуверенностью, я решил написать большой роман, уподобившись тем армянским актерам, которые начинают свой путь, дебютируя в шекспировских ролях. Этот шаг я сделал в 1883 году, когда находился в Баку. Материалом для романа я избрал жизнь рабочих-нефтяников, трагическое положение которых достаточно хорошо знал. Но, увы, едва я написал пятьдесят - шестьдесят страниц и прочитал их, как убедился, что карлик взялся повалить Геркулеса. Рукопись я порвал и бросил в печку. Но одна глава - «Пожар на нефтепромыслах» - мне понравилась, она была напечатана в газете «Мшак» и удостоилась похвалы Григора Арцруни. Первый успех, лаская мое самолюбие, с одной стороны, поощрял меня, но, с другой стороны, таил опасность, как аплодисменты зрителей для начинающего певца. Больше никто и ничто не могло поколебать во мне уверенности, что я стану писателем.
Между прочим, вернусь к тому случаю, когда, критически подойдя к своей рукописи и разочаровавшись в ней, я разорвал ее и выбросил. С тех пор уничтожение собственных несовершенных произведений стало моей постоянной привычкой,- и сегодня я делаю то же самое. Вот почему значительная часть моих рукописей не увидела света.
Свои рукописи я никогда не читал другим - это относится, конечно, к художественным произведениям. Я никому не разрешал подходить к моему письменному столу, старался избегать ищущих глаз и так или иначе уклонялся от вопросов любопытствующих. Не надо думать, что причиной моей замкнутости была самоуверенность или болезненное самолюбие. Боже упаси! Я не прислушивался к чужому мнению, не желая ставить людей в неловкое положение. Ведь немногие имеют жестокость говорить автору в лицо горькую правду. И те, которые обладают этим качеством, уверены в том, что не ошибаются. Но я не из таких. Вот почему я обыкновенно нервничаю, когда какой-нибудь начинающий автор приносит мне для чтения свою рукопись. Многие уходили от меня огорченными. Некоторые чувствовали себя глубоко оскорбленными и становились навсегда моими врагами. Но бывали и счастливые случаи. Помню приятные часы, проведенные с Ованесом Туманяном, читавшим мне рукопись «Гикора». Когда он своим приглушенным голосом начал с чувством читать рукопись, я подумал - что скажу этому симпатичному молодому человеку, если найду его первое прозаическое произведение негодным? К счастью, произведение настолько очаровало меня, что я, глубоко расчувствовавшись, бросился на шею автору и расцеловал его.
Я всегда придерживался того мнения, что автор не должен торопиться в поисках оценки своего произведения - во всяком случае, необходимо проникнуться сознанием, что судьба твоего произведения не зависит от приговора того или иного лица. Единственный неподкупный судья для всех нас - читающая общественность. Правда, и она иногда ошибается в своих оценках, но, однако, неопровержимо: она никогда не руководствуется ничтожными личными счетами.
Предоктябрьская армянская периодическая печать, которая всегда являлась рупором определенных лиц, не могла подняться на принципиальную высоту при оценке того или иного произведения и всегда имела в виду личность автора или его мировоззрение. Руководствуясь не идейными, а тем более не художественными требованиями, она принесла много вреда армянской литературе. В то время не было ни одного периодического издания - журнала или газеты,- в редакциях которых не было бы людей, не омраченных, не уязвленных своими литературными неудачами. И вот подобные неудачники и являлись обычно «критиками» замечательной армянской литературы. В подтверждение я могу привести сотни фактов. Будем довольны, что это печальное прошлое минуло безвозвратно и теперь творчество поэта и писателя ограждено от подобных несправедливостей.
* * *
Александр Минасович Мовсесян родился в азербайджанском городке Шемаха, центре Ширванской области. Привязанность к родному краю, которую он сохранял неувядаемой до конца жизни, подсказала ему и выбор литературного псевдонима: Ширванзаде означает - сын Ширвана.
Отец Ширванзаде - ремесленник-портной, уста Минас,- незадачливо менял профессии, занявшись, в конце концов, разведением и торговлей мареной. Затеянное уста Минасом дело терпит крах. Землетрясение 1872 года, почти разрушившее город Шемаху, окончательно подрывает благосостояние семьи. В 1873 году А. Ширванзаде кончает русское уездное училище. Самая заветная мечта его юности, «продолжать учиться», была убита словами отца: «Сын мой, ученье только для богатых». Семнадцатилетний Ширванзаде вынужден был покинуть родную Шемаху и отправиться в Баку в поисках заработка.
Впечатления и наблюдения детских и юношеских лет послужили богатым материалом для многих произведений Ширванзаде. Достаточно указать на такие значительные повести, как «Намус» и «Злой дух», в которых он беспощадно обличает дикий, застойный быт провинциального захолустья.
Годы жизни в Баку были решающими в писательской судьбе А. Ширванзаде. Меняя профессии в поисках заработка,- писарь в канцелярии губернского суда, счетовод в конторах различных нефтяных предприятий, библиотекарь в «Армянском человеколюбивом обществе»,- Ширванзаде накопил огромный запас впечатлений. Он пытливо наблюдал жизнь промышленного города, изучал социальные взаимоотношения людей. Одновременно много и жадно читал. Литература формировала в нем гуманистические представления о благородном назначении человека, воспитывала убеждение в необходимости протеста против царившей социальной несправедливости. «Прочитав кое-какие книги, я особенно заинтересовался жизнью рабочих. И чем ближе я с ней знакомился, тем более отвращения внушали мне нефтепромышленники и заводчики». Именно в этот период складывается мировоззрение Ширванзаде и его эстетические принципы.
«Желанной стихией» была работа в библиотеке, но с ней пришлось расстаться и вернуться в контору, так как Ширванзаде был заподозрен в политической неблагонадежности.
Побуждаемый желанием непосредственно вмешаться в жизнь и дать выход «всецело овладевшей страсти к литературе», Ширванзаде начинает свою деятельность с публицистики. Положение промышленного пролетариата, капиталистическая система эксплуатации, развивающаяся нефтяная промышленность, заводская и промысловая жизнь, рабочий быт - все это представляло неисчерпаемый материал для наблюдательного журналиста. Проникнутый отвращением к «бессердечным и тупоумным буржуа», Ширванзаде создал в своих очерках и статьях яркую картину бесчеловечной эксплуатации на бакинских промыслах огромных масс рабочих, стекавшихся туда со всех сторон Закавказья, России, Персии.
Темы эти вскоре находят отражение в первых художественных произведениях («Пожар на нефтепромыслах» и «Дневник приказчика», 1883).
В 1883 году Ширванзаде переезжает в Тифлис и целиком отдается литературной деятельности. Здесь он близко познакомился с Раффи, Прошяном, Сундукяном, О. Туманяном и другими армянскими писателями, стал активно сотрудничать в газетах и журналах. Последующие два десятилетия были необычайно плодотворными в его творчестве. Он работает в различных жанрах, создает повести, романы, драмы, пишет мемуары.
Круг художественных наблюдений Ширванзаде был широк: среда ремесленников и мелких торговцев («Намус», «Злой дух»), заводчиков, промышленников и дельцов («Хаос»), буржуазной интеллигенции («Приятели», «Арсен Димаксян»), артистов («Артист») и др.
Наиболее значительное произведение Ширванзаде - роман «Хаос» (1896), по праву считающийся шедевром армянской литературы. Впервые в армянской литературе Ширванзаде дал широкое изображение капиталистических отношений, нарисовал картины жизни Баку с его противоречиями, борьбой общественных классов и сословий, показал эксплуатацию рабочих и разложение буржуазной семьи.
Тема романа «Хаос» находит развитие в драме «Из-за чести» (1903), а также в ряде повестей и рассказов: «Приятели» (1903), «Завсегдатай кафе» (1916) и др.
В обществе, в котором деньги - основной стержень всех человеческих поступков, правдивые и честные натуры обречены на трагическую гибель, к такому выводу приходит автор. Победа «принципа денег» над «принципом чести» - вот самое характерное в облике «героя наживы» Андреаса Элизбаряна, миллионера-промышленника, духовного убийцы своей дочери («Из-за чести»).
На формирование эстетических взглядов Ширванзаде большое влияние оказали Лев Толстой и Максим Горький.
В своем протесте против устоев буржуазного общества, как и в стремлении к углубленному психологизму, он во многом опирается на Л. Толстого. О влиянии Толстого свидетельствует роман «Хаос».
Одновременно духовным миром Ширванзаде все больше овладевает «буревестник революции». Начиная с 900-х годов Ширванзаде горячо пропагандирует в своих статьях и выступлениях творчество Горького, подчеркивая его огромную роль в русской и мировой литературе. Он называет его «исключительной творческой личностью», «первым по авторитету и популярности» писателем в России. Под влиянием Горького критика действительности в творчестве Ширванзаде принимает более острые формы. Темы таких повестей, как «Артист» и «Ухо», навеяны непосредственно Горьким. По признанию самого писателя, повесть «Ухо» он написал под влиянием статей Горького, направленных против еврейских погромов.
Царское правительство видело в лице Ширванзаде опасного врага. В разгар творческой деятельности, в 1895 году, Ширванзаде был арестован и выслан из пределов Закавказья. В 1905 году он выехал за границу и последующие годы жил преимущественно в Париже...
На родину окончательно он возвратился в 1926 году.
В 1926 году Ширванзаде написал сатирическую комедию «Сват Моргана», высмеивающую армянских и русских эмигрантов - капиталистов, нефтепромышленников, дворян, обанкротившихся политиков, бежавших за пределы Советской России после Октября.
Под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции сложился новый этап в развитии мировоззрения Ширванзаде. Заветной мечтой писателя, воочию убедившегося во всемирно-историческом значении победы пролетариата в СССР, стало: «отдать все силы Советской стране».
В последние годы жизни Ширванзаде с увлечением работал над завершением своих мемуаров («В горниле жизни»), создал сценарий для Арменкино («Последний фонтан»), готовил материалы к задуманному большому роману о социалистическом Баку.
В 1930 году А. Ширванзаде было присвоено звание народного писателя Армении и Азербайджана.
А. М. Ширванзаде умер 7 августа 1935 года.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
.
Магия приворота
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +