Семья и дети
Кулинарные рецепты
Здоровье
Семейный юрист
Сонник
Праздники и подарки
Значение имен
Цитаты и афоризмы
Комнатные растения
Мода и стиль
Магия камней
Красота и косметика
Аудиосказки
Гороскопы
Искусство
Фонотека
Фотогалерея
Путешествия
Работа и карьера

Детский сад.Ру >> Электронная библиотека >>

Полевой (Кампов-Полевой) Борис Николаевич


Сборник "Советские писатели"
Автобиографии в 2-х томах.
Гос. изд-во худ. литературы, М., 1959 г.
OCR Detskiysad.Ru

Оглядываясь на прожитое

Писать о себе газетчику так же трудно и непривычно, как, скажем, хирургу делать самому себе операцию. Однако подобные операции в дни войны делали. Попробую и я написать.
Итак, родился я 17 марта 1908 года в Москве, но вырос, учился, приобщился к журналистской профессии, написал первую книгу в Твери и потому сейчас не без основания считаю себя тверяком, или по сегодняшнему говоря — калининцем.
Отец мой, Николай Петрович Кампов, был юристом. Он умер в 1916 году. Помню его смутно. Но, судя по хорошей библиотеке, оставленной им, где были собраны все русские и лучшие иностранные классики, где потом, уже став комсомольцем, я открыл немало старых революционных книжек, да и по рассказам матери, это был человек для своего времени передовой, образованный. Его вкус в нашей семье был мерилом всего хорошего. Обычно мать говорила:
— Эту книжку любил твой отец.
Книжка немедленно же раскрывалась, и как я теперь могу отдать себе зрелый отчет, почти всегда оказывалась значительной. Из авторов, рекомендованных мне, таким образом, я не сумел переварить лишь одного. Это был Златовратский. Сочинения его, добродушные и сладковатые, с детства вызывали у меня скуку. Боюсь, что мать, несколько склонная к сентиментальности, кривила душой и в данном случае выдавала свой вкус за отцовский.
Мать моя, Лидия Васильевна, уже, будучи замужем, окончила Высшие женские курсы и, прибыв с отцом в Тверь, поступила врачом в фабричную больницу огромного текстильного комбината Товарищества Тверской мануфактуры, принадлежавшего известным русским промышленникам Морозовым. После смерти отца мы переехали из города во двор морозовской фабрики и поселились в так называемых «служащих домах». Там, на фабричном дворе комбината, который после революции был поименован Тверской Пролетарской мануфактурой, а потом уже и попросту «Пролетаркой», и прошли мои детство и юность.
Домашнее хозяйство у нас вела бабушка — существо маленькое, хроменькое, доброе, но очень волевое. Не только я и двоюродные братья, росшие в нашей семье, но и мои приятели — фабричные мальчишки, среди которых случались и весьма мощные характеры,— побаивались ее. Мать же, сколько я ее помню, всегда была по горло завалена всякими больничными и общественными делами. Порою, мы виделись с ней только за обедом да за ужином. Даже лежа в больнице после сыпного тифа, она продолжала руководить терапевтическим отделением, и к койке ее приносили и приводили больных на консультацию.
Целыми днями я пропадал у друзей в огромных рабочих, как тогда говорили, «спальнях», то есть общежитиях, да на улицах Красной слободки, примыкавших прямо к фабричному двору. Время мы летом делили между тухлой фабричной речонкой Тьмакой и книжками из отцовской библиотеки, которыми под бдительным надзором бабушки пользовались, чуть ли не все мальчишки двора. А так как за чтением нашим мать, несмотря на свою всегдашнюю занятость, следила и направляла его, среди первых, прочитанных мною книг были Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Помяловский, затем Тургенев, Гончаров, Никитин, Гаршин, Суриков, Левитов, с трудом, героически преодоленный Глеб Успенский и Чехов, из сборников которого мы, мальчишки, разумеется, выковыривали лишь веселые «Пестрые рассказы» Антоши Чехонте.
Самым же любимым моим писателем с детства стал Горький. Еще со студенческих лет отец и мать преклонялись перед ним. В семейной библиотеке он оказался, чуть ли не во всех дореволюционных изданиях. Лет восьми прочел я «Челкаша» и, увлеченный им, так постепенно и прошел через все собрание сочинений, включая пьесы и статьи, которые детьми редко читаются.
Вторым после книг детским увлечением стала природа. Им я обязан нашему классному руководителю, ныне известному деятелю советской педагогики, автору современного учебника по дарвинизму, М. И. Мельникову. Это был учитель, влюбленный в свой предмет, человек, обладающий редким даром увлекать им даже самых рассеянных учеников. Благодаря ему класса с четвертого я сделался заправилой в школьном кружке юных натуралистов, участвовал в каких-то городских и даже республиканских юннатских слетах. Дома у нас постоянно гостила какая-нибудь живность: то сокол, неведомо как залетевший на фабричный двор и поломавший крыло о провода, то галчонок, выпавший из гнезда и освобожденный из лап кошки, то беспокойное семейство ежей, постепенно изгрызшее в доме всю обувь, то, наконец, здоровенный уж, квартировавший в специальном отсеке между двойными рамами и в часы фабричных смен собиравший под окном толпы любопытных.
Но в том же возрасте и, думается мне, не без влияния горьковской публицистики, а может быть, и самой романтической горьковской биографии, открылась у меня тяга к журналистике — делу интересному и, как мне казалось тогда, немного таинственному. В школьной стенной газете в сатирическом отделе ее «Кому что снится» я помещал сокрушительные фельетоны. Подписывал их — Б. Овод. Но разве школьная стенновка могла удовлетворять носителя столь романтичного псевдонима? Б. Овод мечтал о настоящей газете. И когда, после нескольких безуспешных попыток напечататься, он увидел в губернской газете «Тверская правда» свою первую заметку, это потрясло его до глубины души. Как сейчас помню, в заметке было семь с половиной строк. Говорилось в ней о посещении нашей школы известным русским поэтом-крестьянином С. Д. Дрожжиным. Поместили ее на задворках четвертой полосы, и гордая подпись «Б. Овод» под ней отсутствовала. Но я-то знал, кто ее написал! Я вытвердил заметку наизусть и все-таки не расставался с этим номером газеты, пока он совершенно не истерся у меня в кармане.
После первой заметки я начал пописывать регулярно, сообщая о всяческих городских неполадках, пытался давать маленькие зарисовки из городской жизни. Однажды, когда я после школы занес в редакцию очередной, тщательно переписанный опус, строк в сорок пять, на волнующую тему о ледоходе на Волге, секретарь редакции, хриплоголосый, простуженный человек, вдруг поднял на меня серые, оловянные глаза.
— А, почтенный Б. Овод. Представьте себе, сеньор, вас хочет видеть редактор.
— Редактор?
«Тверская правда» в те дни недаром считалась одной из самых боевых периферийных газет. Редактировал ее бывший питерский рабочий-линотипист А. И. Капустин — человек, влюбленный в газетное дело, тонко чувствующий газету, неиссякаемо инициативный. Мне уже много приходилось о нем слышать. Зачем я ему понадобился?
В небольшой комнате за столом, который показался мне огромным, сидел высокий, худощавый, очень бледный человек неопределенного возраста. Седая голова его была, как бы разрезана на две части ровным пробором. Кофейные глаза с удивлением уставились на пачку книжек и тетрадей, которые я, по обычаю школьников того времени, носил за поясом.
— Ученик, что ли? Гм... гм... Ну что ж, писать можешь. Получается. Чаще пиши. Но это самое гм... гм... Это брось. «Рыночная площадь утопает в весенней грязи. Б. Овод»... Чушь... А как фамилия? Кампов? Это что же за фамилия? Латинская какая-то. Не попович, случайно?
— Отец был юрист, дед учитель, а прадед действительно поп.
— Гм... гм... Ясно. Это раньше по окончании семинарий кандидатам на поповские должности семинарское начальство всякие заковыристые фамилии придумывало. Была даже фамилия Поморюякопосухуходящинский... В питерских газетах об этом писали. Я сам фельетон на эту тему набирал. Гм... Гм... Кампо, кажется, по-латински поле. Вот что, подписывайся-ка ты, друг мой милый,— Полевой. А? Как? Полевой! Чем плохо!
Я смотрел на этого первого в моей жизни редактора, у которого была голова английского лорда из какой-то кинокартины и большие тяжелые руки рабочего, смотрел, млел от страха и что-то невнятно мямлил.
— Договорились? Ступай в отдел информации, там подскажут тему.
Так закончил свою недолгую жизнь Б. Овод, ютившийся на задворках четвертой полосы, и появился Борис Полевой, которого иногда стали пускать уже и на третью. С юными натуралистами я простился. Из школы бежал в редакцию. Мне уже поручалось давать зарисовки. Говорить о том, что пишу в газету, я почему-то сначала в школе стеснялся. Б. Полевой жил отдельно от Б. Кампова — школьника, а потом студента промышленного техникума. И если первый порой имел некоторые успехи на газетных полосах, второй в течение всего учебного года оставался устойчивым «удочником», что соответствует примерно теперешнему троечнику, но в последние недели перед зачетами набирал темп и довольно лихо перескакивал из класса в класс, а потом с курса на курс.
Я не знаю более увлекательной профессии, чем большевистская журналистика. Ты всегда живешь жизнью своего народа, всегда среди первых обо всем узнаешь. И если ты настоящий журналист, ты — всегда в центре событий, а если к тому же ты еще и хорошо зарекомендовавший себя корреспондент, всегда оказываешься на самом интересном месте. И разве не увлекательно рассказывать читателям об этом «самом интересном», свидетелем, а иногда и участником чего ты стал... Словом, газета увлекала все больше. В техникуме, на лекции по химии или технологии, я мысленно обитал в тесных, пропахших никотином и типографской краской комнатах редакции «Тверская правда», слушая преподавателя, писал в тетрадь зарисовку или очерк на тему бесконечно далекую от того, что было предметом лекции. Каникулы же я целиком отдавал газете.
Редактор «Тверской правды» не расставался с газетой. Он так и жил с семьей в маленькой комнатке в мезонине, над редакцией. И от сотрудников он требовал такой же преданности журналистике, в особенности от молодежи, что постоянно в редакции не работала, но сотрудничала, тяготея к газетному делу: разбейся, а задание выполни, добудь материал. Мало добудь — и интересно напиши... У этого питерского наборщика, человека не очень образованного, было замечательное чутье на все новое, что рождал и нес в себе каждый день страны, тогда еще только приближавшейся к своему десятилетию.
— Зрение, особое, репортерское зрение развивай гм... гм...— говорилось нам.— На аршин под землей чтобы видеть. И ухо, большевистское ухо гм... гм... Учись слышать, как у человека сердце бьется. Иначе ты разве газетчик? Пшено.
И как истинный редактор А. И. Капустин был очень строг не только к содержанию материала, но и к форме его «подачи».
— Какой ты нужный материал ни напиши, если он не интересен, если читатель его не прочтет, он гм... гм... пустое место. Хуже. На пустое место можно что-нибудь нужное заверстать. А это — потерянное место гм... гм...
В одно лето, договорившись с редакцией дать серию очерков о малоизвестном тогда быте верхневолжских лесорубов и сплавщиков, я отправился в Селижарский уезд. Там нанялся на лесоучасток, потом «плотил гонки», потом на этих гонках тронулся в путь в качестве «заднего», то есть третьего плотовщика у кормового весла. Так и спустился от истоков Волги до Твери и ниже до Рыбинска, где и закончил путешествие у дровяной пристани, изрядно при этом, даже заработав, ибо сплавщикам в те дни платили куда больше, чем репортерам. А пока мы медленно спускались по реке, газета напечатала несколько очерков «На плотах». Они писались по ночам у костерика, дымившегося перед лоцманским шалашом на средней гонке.
В другое лето, получив в редакции «Тверской деревни» задание написать серию очерков о проникновении социализма в глушь Тверской Карелии, мы вместе с приятелем карелом, получив в губкоме комсомола путевки, отправились избачить в большие села в родных его местах. Время было трудное. Классовая борьба разгоралась. Деревня глухо клокотала. Нелегко было с двумя сотнями книг и брошюр, которые все помещались в посудном буфете, с затрепанными комплектами «Бедноты», «Лаптя», «Крестьянской газеты», «Тверской деревни», с тощей гармошкой да балалайкой, составлявшими весь инвентарь избы-читальни, а для меня еще и без знания карельского языка, перетягивать молодых крестьян из-под эгиды местного попа, который на нашу беду оказался человеком образованным, хитрым. У него была богатая библиотека всех русских классиков, а дома стояло пианино, вокруг которого уже несколько лет собирался хоровой кружок.
Однако с помощью друзей из волкома комсомола кое-что удалось сделать. Поставили антирелигиозный спектакль. Сыграли первую гражданскую свадьбу. На сенокосе и на жнивье организовали комсомольские «помоча», то есть коллективную подмогу красноармейкам. Лучшим свидетельством этих культпросветуспехов я считаю изрядную оплеуху, полученную от подвыпившего кулацкого прихвостня в храмовой праздник. Ничего не поделаешь. Несколько дней пришлось походить с заплывшим глазом и синяком на лбу. Наградой же за все эти труды было то, что осенью по возвращении редактор «Тверской правды» выбранил меня последними словами за то, что я отдал свои очерки «деревенщикам», то есть в редакцию «Тверской деревни», а не напечатал их в «Тверской правде». Это был уже успех!
Тут я подхожу к той странице биографии, которую до сих пор вспоминаю с изрядным смущением, но обойти ее нельзя, ибо она в какой-то мере стала поворотным пунктом в жизни. Это были годы нэпа. Они ознаменовались ростом преступности. В больших городах в те дни появился этакий, незаметный для невооруженного глаза, маленький, преступный мирок, живший втайне от большого человеческого мира. Мирок со своими законами, со своей этикой и даже со своим языком — блатной музыкой. И этот тайный маленький мир стал ощутительно мешать миру большому вершить свои радостные дела, путался в ногах, увлекал неустойчивую молодежь ложной мелкотравчатой романтикой. Борьба с преступностью, с проституцией, с хулиганством становилась одной из серьезных задач дня.
Вот в эту пору у нашего неугомонного на всякие газетные выдумки редактора и мелькнула диковатая на современный взгляд идея разоблачить ничтожество и грязь этого блатного мирка, как бы осветив его изнутри. Редактор вызвал меня и сказал:
— Ты был гонщиком и избачом. Теперь становись блатяком. С кем надо я договорился, они тебя «оборудуют». Поживешь недельку-другую в блатной шкуре, а потом грохнешь серию очерков. Всех этих прохвостов разом разденем. Я говорил в губкоме, там одобряют. Можешь считать это для себя комсомольским заданием.
Каюсь, идея показалась заманчивой. Я вызубрил «блатную музыку», запасся кое-какими навыками, получил нужные адреса, явки и, соответственно преображенный, однажды окунулся в этот невидимый обычному человеку мир. Не одну неделю пространствовал я по шалманам и ночлежкам. Так вошел в роль, что однажды, окончательно обнаглев, явился в редакцию, долго болтался по комнатам, затеял с моим другом А. Кафманом — заведовавшим отделом информации, шумный скандал, при собравшихся сотрудниках довольно квалифицированно «психанул» и, будучи никем, не узнанным, был, как теперь говорят дипломаты, «выдворен» на улицу объединенными силами отдела информации, где, как известно, работают самые дюжие люди.
Так родилась серия газетных очерков о «тверском дне», которая, не помню уж почему, в газете полностью не была напечатана. Мои друзья из ТАППа сбили потом эти очерки в книжечку. Ей дали название, от которого меня и сейчас бросает в жар,— «Мемуары вшивого человека». Первая моя книжка со столь роскошным названием вышла в 1927 году.
Газетная работа отнимала немало времени. Однако я все же закончил техникум, после которого пошел стажироваться, а потом поступил работать на ситцевую фабрику родного мне комбината «Пролетарка». Это были годы расцвета рабкоровского движения. Рабкоры «Пролетарки» уже стали большой общественной силой. Они отвоевали у администрации комбината пустовавшее помещение бывшей водокачки. Там было организовано фабричное отделение «Тверской правды». Там собирались мы после смены и под руководством слесаря Ивана Гурьянова намечали планы рабкоровских походов, писали в «Тверскую правду» и в новую, народившуюся к тому времени молодежную газету «Смена» о самом интересном, что произошло за день на всех четырех фабриках «Пролетарки». А интересного, удивительного происходило столько, что блокнота хватало ненадолго. Делались первые робкие новаторские почины. С трудом, с борьбой, даже с кровью рождалось ударничество. Для меня открывался настоящий большой, увлекательный трудовой мир, в котором я был уже не наблюдателем, а участником.
Поскольку в газетной технике я к тому времени поднаторел, в фабричном отделении редакции или, как коротко тогда говорилось, на «газетной водокачке» у меня было немало дела. Я не только писал сам, но часто принимал «на слух» материал от малограмотных, а то и вовсе неграмотных рабкоров, какие тогда тоже водились среди текстильщиков. В редакции рабкоры «Пролетарки» имели большой вес. Однажды, помнится, мы получили задание написать в газету передовую об ударниках. Вот это был день! Мы писали ее коллективно, как запорожцы письмо турецкому султану. А в субботу, в день гонорарных выдач, что там греха таить, дело прошлое, коллективно же и угостились на полученный гонорар в полпивной, что была у Красных ворот.
В дни, когда я работал на «Пролетарке», и произошло происшествие, связанное с моей книжкой, о которой я уже упоминал. Молодежная газета «Смена» завела переписку с А. М. Горьким, жившим тогда в Италии в Сорренто. Горький тепло отвечал на письма тверских комсомольцев, направляемые ему редакцией. И вот горячие головы из «Смены», движимые, разумеется, лучшими чувствами, а главное, желанием найти повод для продолжения переписки, не посоветовавшись со мной, послали Горькому мою книжку со столь устрашающим названием. Побеспокоить великого писателя эдакой пустяковиной, может быть оторвать его от собственной литературной работы для чтения никчемушной, как я тогда уже довольно отчетливо понимал, книжки! Я пришел в ужас.
Каково же было общее и, прежде всего мое удивление, когда по прошествии нескольких недель мне на фабрику позвонили из «Смены». Пришел ответ! Большое письмо. Горький, Горький ответил! Не помню, как уж я сдал работу сменщику, как доехал до города. Редакция, вся помещавшаяся в одной-единственной комнате, оказалась так плотно набитой какими-то парнями и девчатами, что лишь с трудом удалось протолкаться к столу секретаря. Оказалось, сотрудники «Смены» уже успели, как говорят, молниеносно «растрепать» о новом ответе Горького, и все это были читатели, явившиеся это письмо почитать, а главное, конечно, посмотреть на него.
Письмо действительно было обстоятельное. На шести рукописных страницах, со свойственным ему терпением и тщательностью писатель разбирал мой скороспелый труд, критиковал сюжет, образный строй очерков, давая советы, рекомендовал учиться. Помню, схватив письмо, я выбежал из редакции, снова перечитал его от начала до конца под заиндевевшим старым тополем, что стоял у подъезда, упираясь верхушкой в редакционную вывеску, прикрепленную к балкону второго этажа. Потом, точно во сне, прошел на набережную Волги, и брел по ней, пока она не кончилась, и не потянулись занесенные снегом пустыри. Присел там на какие-то бревна и снова перечитал письмо вслух, обдумывая и взвешивая каждое слово.
«...Так же как токарь по дереву или металлу, литератор должен хорошо знать свой материал — язык, слово, иначе он будет не в силах изобразить свой опыт, свои чувства, мысли, не сумеет создать картину характеров и т. д. Вы, молодежь, должны учиться владеть техникой литературной работы, как владели ею наши классики. Вам необходимо знать все, что знали они, и знать лучше». Для того чтобы вот сейчас, тридцать лет спустя, выписать сюда эти слова, мне не потребовалось лезть в сборник писем Горького. До сих пор я помню их почти наизусть.
Я долго раздумывал над этим письмом, над горьковскими советами. Понял, что пришло время заняться журналистикой всерьез. Взял на фабрике расчет и перешел на постоянную работу в «Смену». Здесь, а потом в «Тверской правде», которая после переименования Твери в Калинин стала называться «Пролетарской правдой», я и проработал без перерыва до самой войны.
Это были острые боевые газеты своего времени, о работе в которых вспоминаешь с удовольствием и уважением. Коллективы, подобранные не по анкетам, а сколоченные из энтузиастов газетного дела, все время выкристаллизовывавшихся в рабкоровском и юнкоровском активе, делали интересные дела. Знаменитый «Стеклянный колпак» — общественные смотры предприятий, в которых участвовали сотни людей, «Договоры тысяч», общественные суды на страницах газет над лодырями, прогульщиками, разгильдяями. Начало похода за овладение техникой, ознаменовавшееся на газетных страницах «Митингом машин», а затем возникновением всесоюзной кампании по сдаче норм на значок ЗОТ, сквозные стахановские бригады — все эти народные почины, рожденные на калининских предприятиях, живо подхватывались, пропагандировались этими газетами. То тут, то там все время возникали новые и новые роднички народной инициативы, и, подслушав их еще совсем робкое журчание, газеты помогали им превращаться в полноводные реки.
И вот теперь, вспоминая о своей жизни, я, старый газетчик, чувствую, что этими маленькими заметками, торопливыми корреспонденция-ми, очерками, которые из-за срочности порой приходилось додиктовывать в наборном цехе прямо на линотип,— всеми этими старыми своими газетными материалами, в каких мне посчастливилось сообщать о такого рода событиях, я горжусь не меньше, чем книгами, написанными впоследствии. Печатался я все эти годы много, но все это были преимущественно статьи и очерки на потребу дня. Писал и рассказы, и многочастный исторический роман «Биография «Пролетарки», посвященный истории родной фабрики. Но, памятуя слова Горького, лишь очень немногое из написанного публиковал в газете или областном альманахе «В наши дни». Роман же остался недописанным. Толстенная рукопись его, может быть на счастье читателей, погибла при оккупации города. Но перед самой войной в журнале «Октябрь» успела выйти моя первая повесть «Горячий цех».
У этой книжки своя история. Однажды на Калининском вагоностроительном заводе мне посчастливилось стать свидетелем новаторского рекорда, поставленного не знаменитым калининским кузнецом, который в это время ездил по Волге и Уралу с демонстрацией своего опыта, а совсем молодым хулиганистым пареньком с весьма неважной репутацией. Заводские люди были поражены и даже смущены этим неожиданным его рывком не меньше, чем я, случайный свидетель. Заинтересовавшись, я постарался поглубже влезть в эту историю, и она вдруг развернулась из частного трудового успеха, каких, в общем-то, случается немало, в драму сильного, тяжелого, неуживчивого характера, вдруг сломавшегося под напором доброй воли коллектива, сломавшегося и раскрывшегося в лучших своих чертах. Непривычно долго, недели две возился я с этой темой, которая никак, ну никак не хотела укладываться ни в один, ни в два, ни даже в три газетных «подвала». Наконец я понял, что не всякий материал может быть хорошо сделан для газеты. Признав себя побежденным, я все написанное как бы бросил в котел, замешал, стер адреса, сместил во времени, заострил, обобщил: Из всего этого и вышла повесть «Горячий цех».
Впрочем, повесть или очерк — я и сам тогда не знал. И если на долю этой книжки в свое время выпал кусочек успеха, большая часть его, несомненно, принадлежит моим землякам, живым людям, историю которых я описал. Когда книжка вышла, заводские люди тотчас же расшифровали подлинные имена всех действующих лиц. Кончилось все это совсем уже тривиально: прототип героя повести Евгения Сизова пригласил меня однажды на свадьбу. Он женился на женщине, что послужила прототипом Насти. Получилось совсем как в сказке, и я там был, мед-пиво пил. Но, в отличие от этого обычного сказочного послесловия, и по усам текло и в рот попало, ибо свадьба была богатая, шумная, «гулял» весь кузнечный цех, откупивший в складчину на этот вечер обширный буфет в заводском клубе «Металлист».
Повесть эта особенно дорога для меня тем, что она мне показала, а читательский прием это подтвердил, что можно писать художественные вещи точно по канве реальных событий, что в наших социалистических условиях, возможно, выводить в книге живого реального современника, который, если он несет в себе типичные приметы времени, может стать и героем литературы. Радовало меня и то, что книжка эта обсуждалась не только и не столько на литературных собраниях, где ее встречали, поначалу, в общем-то, довольно кисло, сколько на широких заводских читательских конференциях. Слушая читателей, я все больше утверждался в мысли, что наша эпоха создает порой такие ситуации, какие не роди г и самое пламенное воображение художника, что под солнцем социализма в труде, в борьбе, в тяжелых, порой трагических конфликтах, выковываются такие характеры, что литератору можно смело взять живого современника за руку и вести его на страницы задуманной книги.
Первые трагические месяцы Великой Отечественной войны я был в частях Советской Армии, с тяжелыми боями отступавших по территории Калининской области с рубежа на рубеж, от одного населенного пункта к другому. Для меня, калининца, это не были топографические рубежи и населенные пункты. Это были родные края, это были города и села, где я живал, о людях которых я писал. Одни из этих людей, торопливо бросая все, подхватив лишь ребятишек, уезжали на восток, другие, проводив родных и близких, брали оружие и уходили в леса. Третьи уезжали из родных краев вместе со своими заводами. Страшно все это было. Страшно и горько. Приходилось снова и снова переживать трагедию отступления.
Когда частями Советской Армии был оставлен мой родной город, я получил из «Правды» телеграмму. Мне предлагалось стать военным корреспондентом на только что созданном Калининском фронте. Военный корреспондент «Правды»! Предел мечтаний газетчика. И действительно, мне повезло. С командировкой «Правды» я всю войну оказывался на горячих театрах военных действий, и часто там, где в тот момент решался исход героического единоборства Советской Армии с объединенными силами фашизма. Освобождение первого областного центра — города Калинина... Полет на советском бомбардировщике дальнего действия на бомбежку германских городов... Медленная и страшная война в ржевских лесах... Сокрушительный Сталинград... Несколько недель в тылу врага среди калининских и смоленских партизан на занятой противником, но не покоренной земле, где люди гордо и упрямо продолжали сохранять советские порядки... Пекло Курской дуги... Блистательное освобождение Харькова... Рывок за Днепр. Второй Сталинград на Днепре — Корсунь-Шевченковская... Стремительный поход через всю Украину и прыжок через Прут, первый прыжок за государственную границу Советского Союза... Снова Украина, освобожденный Львов... Польша... Поход за Вислу к польским партизанам... Карпаты... Словацкое восстание с его героической борьбой и трагическим концом... Прорыв в Германию... Дрезден... Берлин... И, наконец, Прага.
Последнюю корреспонденцию из Праги, где, уже, после того как Москва дала «большой салют» победы, все еще продолжались яростные сражения с гитлеровцами, я передал в редакцию открытым текстом по повстанческой рации из подвала под зданием Пражского розгласа. Эту корреспонденцию, которую пришлось кричать прямо в микрофон, имея перед собой лишь заметки, сделанные на папиросной коробке, я считаю лучшим из всего, что мною было напечатано в газетах за всю войну. Настоящий репортаж...
Если работа в тверских газетах была для меня литературной школой, то работа в годы войны в «Правде» с ее боевым коллективом стала для меня университетом. Этой правдистской работе я обязан всеми своими книгами, теми, что уже написаны, и теми, сюжеты которых еще только неясно роятся в голове. Именно удостоверение военного корреспондента позволило мне становиться свидетелем такого народного героизма, перед которым и в самом деле меркли даже подвиги народных героев прошлого — Ивана Сусанина, старостихи Марфы Кожиной, девушки-гусара Надежды Дуровой, севастопольского матроса Кошки, чьи образы обступали нас с детства.
Да, газета великое дело! Помнится такой случай. В феврале 1942 года в «Правде» была опубликована корреспонденция «Подвиг Матвея Кузьмина». Нелегко она мне досталась. Чтобы добыть материал, пришлось при сорокаградусном морозе лететь на самолете «У-2» почти за двести километров под Великие Луки, где старый колхозник повторил подвиг Ивана Сусанина. Прилетел, когда представители воинской части и односельчане погребали прах старого патриота. Среди них оказались и свидетели того, как старик выводил батальон немецких горных стрелков прямо на нашу засаду. Уже затемно, совсем окоченевший, вернулся я в штабную деревню и едва доплелся до узла связи. Заметку написал за столиком ДС, то есть дежурного связи, и, сдав ее на телеграфный аппарат, тут же и уснул, прикорнув в уголке на груде вкусно пахнущих полушубков. На следующий день заметка была опубликована одновременно с сообщением Совинформбюро об этом подвиге.
В первый же мой приезд с фронта в Москву меня пригласил к себе редактор. Здание «Правды», как хорошая гитара, резонировавшее на каждый выстрел, гудело от боя зениток так, что мне, приехавшему с фронта, становилось жутковато. В огромном кабинете редактора было холодно, как в блиндаже на передовой, где из-за близости противника не позволяется разжечь костер. П. Н. Поспелов сидел за столом в партизанском ватнике и стеганых штанах. Я сразу заметил, что поверх влажного оттиска свежей полосы на столе у него лежит номер с заметкой о Матвее Кузьмине, которой я так гордился. Заметил и взыграл духом: будут хвалить.
— ...Это интересный материал,— сказал редактор, и каждое слово вылетало у него изо рта отдельным комочком пара.— Но разве так нужно было написать об этом? Вы ведь писатель. Как бы вы могли об этом рассказать!
Зенитки снова кудахтали, как куры в птичнике, куда забрался хорек. Стекла дрожали. На столе редактора посверкивал, вздрагивая, стакан с недопитым чаем. Бледный человек у стола, протирая очки, терпеливо переждал этот грохот, потом, когда бой отвалил в сторону и стало тише, он посадил очки на нос и спокойным, даже чуть-чуть профессорским голосом обобщил:
— ...Я и вам и всем военным корреспондентам советую: записывайте подробнейшим образом все выдающиеся события, свидетелями которых становитесь. Записывайте с именами, с адресом, с датой. Это ваш долг, ваша обязанность, как коммуниста.
Редактор вышел из-за стола, подул в сложенные ладони, мягко ступая валенками, прошелся по комнате и сел в кресло напротив.
— В этой войне народ наш встал во весь рост. Мужество его превосходит всех героев древней, средней, новой истории. Не знала еще земля такого героизма. Народ-герой — это не фраза, не заголовок передовой... Как важно, чтобы в суматохе этой нечеловечески трудной войны ничего бы не затерялось, чтобы не только мы, а дети, внуки наши знали, как советские люди защищали социализм... Записывайте, все записывайте. Не сегодня, так завтра, не завтра, так потом все это приобретет огромную цену...
Это был один из добрых уроков, полученных мною в «Правде». С тех пор я завел толстую тетрадку и стал записывать. Когда было время, вел дневник, но чаще времени не было,— я делал беглые записи для памяти, зарисовки сценок, разговоров, с протокольной точностью, с указанием места действия, с перечислением номеров полевых почт или гражданских адресов всех действующих лиц, фиксировал выдающиеся случаи героизма, с какими сталкивала жизнь.
Писать дневник вошло в привычку. Она сохранилась и на мирное время. Может быть, в век стенографии и звукозаписи смешно корпеть над дневником. Но мне, литератору без воображения, человеку, почти начисто лишенному того радостного писательского дара, что именуется творческой фантазией, записи эти дают богатое сырье для работы и, разумеется, не только на газетных полосах, но и, как бы сказали раньше, на ниве художественной литературы.
Из одной такой истрепанной тетради однажды, в дни процесса над главными гитлеровскими преступниками, или, как мы тогда шутя, говорили, в дни «нюрнбергского сидения», шагнул в книжку герой «Повести о настоящем человеке». Запись о нем была давняя, сделанная еще на Курской дуге. Сколько раз потом, в дни фронтовых затиший, чувствуя, что как собака на сене сижу на многообещающем сюжете, брался я за этот материал, который, когда-то размягчившись под влиянием душевного подъема, дал мне случайно встреченный летчик. Очерк все не давался. Начинала переть какая-то безликая литературщина, и я со злостью рвал написанное. Но вот однажды вернувшись с заседания трибунала после допроса Германа Геринга в крохотную каморку, бывшую, вероятно, чем-то вроде дворницкой во дворце немецкого карандашного короля Иогана Фабера, где обитала тогда международная пресса, я задумался о советском характере, о котором с недоумением и даже, как мне показалось, с невольно вырвавшимся страхом говорил в этот день матерый гитлеровский волк, припертый в угол вопросами советского обвинителя. Я был далеко от родины. В открытое окно вместе с нежным запахом оттаявшей земли в комнату врывалось кряканье и кряхтенье джаза, доносившегося из бара Пресскемпа. И вдруг страстно затосковалось по дому, по жене, по детям, по родным местам, где, наверное, так же нежно пахла просыпающаяся земля. Я машинально раскрыл тетрадь с записями об одном из тех советских людей, которые вызвали недоумение и страх Геринга. Как-то сразу представился заснеженный, изуродованный канонадой лес, стылые трупы, чернеющие в сугробах, орудия и танки, похожие на окаменевших допотопных животных, возникла картина, какая однажды открылась передо мной в лесах под Великими Луками. Она походила на ту, о которой рассказывал безногий летчик. Я живо представил себе на этом пейзаже разбитый самолет и самого летчика в сугробе, среди мертвой тишины. И вдруг позабылся и осточертевший процесс, и нелепо-претенциозный замок карандашного короля, напоминающий оперную декорацию, и назойливое зудение чужого джаза. Я стал писать, писать без плана, без конспекта и кончил почти под утро где-то уже на шестнадцатой странице. Утром перечел написанное и понял: пошло.
На процессе было затишье. Корреспонденты дремали во время допросов. Но мне уже не было скучно. Каюсь, я почти не слушал того, что происходит в зале. Мысль все время была там, у листков бумаги, что лежали в дворницкой каморке. Через девятнадцать дней «Повесть о настоящем человеке» была закончена, затем там же перепечатана и отослана в Москву самолетом.
Так же вот из беспорядочных, торопливых записей вышли потом все герои книги «Мы — советские люди», такие же невыдуманные, конкретные, как и Алексей Мересьев. А год спустя, уже наловчившись обращаться с живыми героями, я взялся за роман «Золото». Он тоже вырос из записей, сделанных еще в калининских лесах, где я познакомился с партизанами, будущими героями романа.
Помнится, вскоре, после того как журнал «Знамя» закончил публикацию этой книги, я натолкнулся в другом журнале на бранчливую рецензию, в которой критик, давно уже идущий за мной по пятам с различными литературными аналогиями, на этот раз тыкал мне в нос Фенимором Купером, Брет Гартом и бомбил бедного автора за то, что, «увлекшись приключенческим сюжетом», «в погоне за занимательностью», он оторвался от жизни и наговорил вещей, показавшихся начитанному критику невероятными. Признаюсь, читал я эту статью не без злорадства, ибо еще лежал на столе пухлый конверт с письмом, полученным от главной героини романа. И она, эта Муся, в фамилии которой я в романе заменил одного зверя другим, со свойственной ей напористостью тоже критиковала мою книгу, но уже за прямо противоположное, и именно за то, что я облегчил героям хождение по мукам, умолчал о некоторых, особенно острых и поэтому, естественно, особенно ей и ее друзьям дорогих эпизодах. А эпизоды эти я, по правде говоря, действительно обошел потому, что при всей их несомненной документальности они мне и самому казались слишком уж исключительными.
И вот теперь, когда заходит с друзьями спор о правде жизни, о вымысле и домысле, я в подтверждение того, что наша советская действительность создает сюжеты и ситуации, какие литератору и в голову другой раз не придут, выкладываю эту сердитую рецензию, густо настоянную на литературных аналогиях, и письмо взбалмошной моей героини. Да, жизнь наша безмерно щедра. Люди, окрыленные идеей коммунизма, поднимаются до небывалых высот героики. И я очень благодарен большевистской печати за то, что за годы работы в ней она своим суровым требованием правды жизни заострила мой слух и зрение.
Тот же старый, военных лет дневник помог мне много лет спустя воскресить в романе «Глубокий тыл» тяжелые и героические картины того, как мои земляки и землячки в невероятно трудных условиях, усталые, несытые, забывая у станков о времени, с героическим упорством и вдохновением восстанавливали из руин родные мне фабрики, во дворе которых прошли мое детство и юность. Советский тыл вынес в войне не меньшую долю тягот, Чем фронт. Я счастлив, если отдам хотя бы крупицу литературного долга труженикам советского тыла, скромный героизм которых был под стать блистательному героизму советских воинов. Читатели романа «Глубокий тыл» спрашивают: «Что это, точно настоящие люди, реальные события?» Да. Но в этой книге я свел на родную фабрику людей, встреченных в разное время и в разных местах, и потому действуют они, на этот раз, в вымышленном городе Верхневолжске, какого на карте нет.
Не расстался я с привычкой вести дневник, и после войны. Вел я его, живя вместе со старым фронтовым другом, художником Н. Н. Жуковым, на строительстве Волго-Донского канала. Из записей этих родился цикл «Современники». Герои, встающие со страниц этой книжки в жуковских рисунках и моих рассказах, живут и сейчас. Из таких же вот дневниковых записей, хотя и медленнее, рождается и другой цикл — «Далекие друзья», начатый по совету покойного Мартина Андерсена Нексе, цикл, в котором я постараюсь рассказать о настоящих людях других стран, о людях доброй воли, о наших соратниках по святой борьбе за мир.
Особо хочется сказать о трех книгах путешествий: «Американские дневники», «За тридевять земель» и «Тридцать тысяч ли по новому Китаю». Это дневники в чистом виде. Я их и написал в дни странствий, ведя записи каждый день. По возвращении домой их пришлось лишь обстрогать, ошкурить, отшлифовать. Вся эта серия возникла, признаюсь, неожиданно даже для меня самого, нарушив мои творческие планы.
Отправившись в составе делегации советских журналистов в США, я, как и всегда, по вечерам или по ночам записывал виденное за день: что-то пригодится в корреспонденции, что-то, быть может, даст материал для рассказа, что-то будет просто приятно перечитать много лет спустя. Поездка выдалась необычная. Мы ехали почти, что по следу машины И. Ильфа и Е. Петрова, но видели уже не то, что видели они. Время было другое, другие встречались нам люди. Другая Америка, Америка послевоенная, открывалась перед нами.
В ходе записей я понял, что этот дневник может стать не только материалом для книги, но и самой книгой. Ну и, выбросив лозунг «искореним сон из нашего быта», стал я писать по ночам, вызывая недоуменное беспокойство бдительных детективов, не понимавших, над чем этот странный Красный корпит по ночам у письменного стола. А потом так же, день за днем, было записано первое путешествие большой массы советских людей на теплоходе «Победа», а в конце 1955 года необычный даже для меня, старого бродяги, по обилию чудесного, весомого, радостного материала месяц, проведенный в путешествии по новому Китаю.
Часто, может быть даже слишком часто, приходится слышать от братьев-писателей младшего поколения вопрос:
— Разве газета не мешает вашим литературным занятиям?.. Эта вечная суета, спешка. Эта необходимость писать по заданию редакции столько-то строк и в такой-то номер, и ни строкой больше, ни днем позже. Вне зависимости от ваших планов и настроений...
Скажу по чести, меня такие вопросы удивляют. Разве не работа в большевистской печати открыла многим, в том числе и очень многим моим друзьям, путь в художественную литературу? Разве где-нибудь вне газеты, я имею в виду, разумеется, хорошую, талантливо редактируемую газету, научишься так подмечать новое в самый момент его рождения, отличать главное от второстепенного, плыть по стремнине и не сворачивать в тихие заводи со стоячей тухлой водой? Разве боевая журналистика не дает ключ к пониманию характеров, душевных качеств, типических особенностей Современника? Разве корреспондентский билет это не та волшебная палочка, которая делает писателя свидетелем наиболее интересных событий в жизни своей родины? И не только свидетелем — участником. А это особенно важно.
Сто таких «разве» можно выдвинуть в ответ на подобные вопросы. И последнее среди них: разве не из газетных материалов родились, только после войны, такие нержавеющие книги, как «Молодая гвардия», «Василий Теркин», «Дни и ночи», «Ленинградское небо»? Разве не в газете впервые были напечатаны самые сильные стихи, украшающие многие поэтические циклы?
И что за беда, что критики до сих пор конфузливо переглядываются, не зная, числить ли мои книги по разряду очерка или художественной беллетристики. Читателю, в сущности, до этого нет дела. Зато как радостно жить среди своих героев, переписываться с ними, следить за тем, как жизнь точно бы продолжает и развивает линию характеров, нарисованных в книге, в конце которой ты, автор, давно уже поставил последнюю точку. Как радостно было мне, уже как участнику учредительного собрания ветеранов войны, голосовать за кандидатуру Алексея Мересьева, к тому времени уже окончившего Академию общественных наук, при его выдвижении на пост секретаря Всесоюзного комитета ветеранов, а потом вместе с ним лететь в Соединенные Штаты на встречу с бывшими американскими солдатами, которым мы когда-то жали руки на немецкой реке Эльбе. Или встретить на заседании Верховного Совета Малика Габдулина — героя рассказа «Рождение эпоса» и получить от него в подарок его собственную книгу. Разве не радостно в полтавской газете найти статью о том, что героини рассказа «Знамя полка» Мария и Ульяна Белогруд снова удостоены награды, на этот раз уже за мирный труд на колхозном поле, или получить на Новый год из Северного флота поздравление от некоего незнакомого капитана Кузьмина, оказавшегося тем самым Васькой, внучонком Матвея Кузьмина, которого тот, готовясь к смертному подвигу, послал ночью через фронт в наши части с предложением устроить засаду у места, куда утром он вывел батальон немецких горных стрелков.
А как я обрадовался однажды в фойе Киевского оперного театра, узнав в дородной красавице тоненькую разведчицу Березу из рассказа «Мы — советские люди!». Я узнал ее по седой пряди в волосах, а потом, потолковав с ней, открыл, что она уже кандидат наук, мать двоих детей. И честное слово,— да простит меня строгий читатель,— мне очень было приятно также узнать из письма Марии М., что в последующей своей жизни она осталась такой же взбалмошной, изобретательной, упорной и смешной Муськой Волковой, какой я изобразил ее в «Золоте», что после того, как мы простились с ней на страницах романа, она успела совершить в жизни массу ошибок, окончила два высших учебных заведения, переменила три профессии, двух мужей, и, наконец, нашла себя на эстраде, как исполнительница жанровых и лирических песенок. Что ж, она не очень подвела автора.
И когда порою устанешь или грустно станет почему-нибудь на душе, вспомнишь об этих, описанных тобою простых, хороших, маленьких и великих советских людях, живущих в разных концах советской земли, вспомнишь, сколько еще неосуществленных сюжетов, сцен, сколько неописанных характеров заключено в твоих, все время пухнущих тетрадках, и вдруг, почувствовав, в каком ты долгу перед этими людьми, поймешь, что они не дадут тебе покоя, пока ты о них не расскажешь. И усталость пройдет, и потянет к рабочему столу.
Нет, в чертовски интересной стране живем мы, товарищи!




Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»


.

Магия приворота


Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?

Читать статью >>
.

Заговоры: да или нет?


По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?

Читать статью >>
.

Сглаз и порча


Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.

Читать статью >>
.

Как приворожить?


Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.

Читать статью >>





Когда снятся вещие сны?


Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...

Прочитать полностью >>



Почему снятся ушедшие из жизни люди?


Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...

Прочитать полностью >>



Если приснился плохой сон...


Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...

Прочитать полностью >>


.

К чему снятся кошки


Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...

Читать статью >>
.

К чему снятся змеи


Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...

Читать статью >>
.

К чему снятся деньги


Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...

Читать статью >>
.

К чему снятся пауки


Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...

Читать статью >>




Что вам сегодня приснилось?



.

Гороскоп совместимости



.

Выбор имени по святцам

Традиция давать имя в честь святых возникла давно. Как же нужно выбирать имя для ребенка согласно святцам - церковному календарю?

читать далее >>

Календарь именин

В старину празднование дня Ангела было доброй традицией в любой православной семье. На какой день приходятся именины у человека?

читать далее >>


.


Сочетание имени и отчества


При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.

Читать далее >>


Сочетание имени и фамилии


Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?

Читать далее >>


.

Психология совместной жизни

Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.

читать далее >>
Брак с «заморским принцем» по-прежнему остается мечтой многих наших соотечественниц. Однако будет нелишним оценить и негативные стороны такого шага.

читать далее >>

.

Рецепты ухода за собой


Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?

Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.

прочитать полностью >>

.

Совместимость имен в браке


Психологи говорят, что совместимость имен в паре создает твердую почву для успешности любовных отношений и отношений в кругу семьи.

Если проанализировать ситуацию людей, находящихся в успешном браке долгие годы, можно легко в этом убедиться. Почему так происходит?

прочитать полностью >>

.

Искусство тонкой маскировки

Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!

прочитать полностью >>
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!

прочитать полностью >>

.

О серебре


Серебро неразрывно связано с магическими обрядами и ритуалами: способно уберечь от негативного воздействия.

читать далее >>

О красоте


Все женщины, независимо от возраста и социального положения, стремятся иметь стройное тело и молодую кожу.

читать далее >>


.


Стильно и недорого - как?


Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.

читать статью полностью >>


.

Как работает оберег?


С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.

Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.

прочитать полностью >>

.

Камни-талисманы


Благородный камень – один из самых красивых и загадочных предметов, используемых в качестве талисмана.

Согласно старинной персидской легенде, драгоценные и полудрагоценные камни создал Сатана.

Как утверждают астрологи, неправильно подобранный камень для талисмана может стать причиной страшной трагедии.

прочитать полностью >>

 

Написать нам    Поиск на сайте    Реклама на сайте    О проекте    Наша аудитория    Библиотека    Сайт семейного юриста    Видеоконсультации    Дзен-канал «Юридические тонкости»    Главная страница
   При цитировании гиперссылка на сайт Детский сад.Ру обязательна.       наша кнопка    © Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.    16 +