Я показал свой опыт одному из друзей Лафатера, который был и моим другом. Он нашел книгу интересной, но все же сказал: «В таком виде книга не может быть напечатана; в ней очень много неправильностей, и она совершенно нелитературна. Но если ее обработает человек, обладающий писательским опытом, она от этого много выиграет». При этом он добавил, что если я не возражаю, он передаст ее своему другу, которого считает способным к такой работе. Непритязательный, словно ребенок, я ответил, что очень бы этого хотел, и на месте передал ему три или четыре первых листа книги для такой обработки. Как же я был поражен, когда он вернул мне эти листы в обработанном виде. Это была настоящая богословская студенческая работа. Подлинную картину с натуры действительной крестьянской жизни, просто и безыскусно изображенной мной в ее неприкрытом, но верном виде, она преобразила в ханжеские искусственные формы, заставив крестьян в трактире разговаривать деревянным языком школьного учителя. От своеобразия моей книги и следа не осталось. Это не могло прийтись мне по нутру.
Другу, который дал это поручение молодому человеку, самому стало теперь стыдно за такой результат, и я отказался от дальнейшей обработки книги. Я не собирался выпустить ее в свет в таком изуродованном виде, в каком увидел ее сам в подобной обработке. Несколько дней спустя я решился отправиться в Базель посоветоваться относительно своей книги и возможности ее опубликования с секретарем Большого Совета господином Изелином, которого знал как члена «Гельветического общества в Шинцнахе» и чрезвычайно уважал. Я решил обратиться именно к нему главным образом и потому еще, что был уверен, что он в своем критическом суждении об общем тоне книги меньше проявит провинциальности, чем можно было ожидать и чем я должен был опасаться этого со стороны большинства оставшихся еще у меня друзей. Его мнение и отношение ко мне превзошли все мои ожидания. Книга произвела на него впечатление чрезвычайное. Он прямо сказал: «Она в своем роде не имеет себе подобных, а господствующие в ней воззрения выражают настоятельную потребность нашего времени. Недостаточно правильной орфографии,— добавил он,— легко помочь». От тут же взял на себя как эту заботу, так и хлопоты об издании книги и о приличествующем мне гонораре. По поводу гонорара он все же сказал мне: «Он будет, вероятно, незначительным, так как вы как писатель — новичок и у вас еще нет имени». Он сразу же написал в Берлин Деккеру, и тот уплатил мне потом по луидору за лист, обещав уплатить столько же, если сбыт книги подтвердит необходимость второго издания. Я был невыразимо доволен. При моих обстоятельствах луидор за лист — это было много, очень много.
Книга вышла в свет и возбудила горячий интерес в моем отечестве и во всей Германии.
Почти все журналы похвально отозвались о ней, и, более того, чуть не все календари были полны ею. Но всего нэожиданней было для меня то, что Экономическое общество в Берне сразу же по выходе книги выразило мне благодарность и присудило мне большую золотую медаль. Как ни радовала меня медаль и как бы ни хотелось мне ее сохранить, сделать это я в своем положении не мог: через несколько недель я вынужден был продать ее в собрание редкостей по номинальной стоимости.
Я сам тогда не понимал всего значения главных положений моей книги. Меньше всего думал я тогда, что она представляет собой удачное художественное отражение всех принципов идеи элементарного образования. А двадцать — тридцать лет спустя я стал признавать их основой всех природосообразных средств воспитания и обучения. На протяжении долгих лет своих педагогических стремлений я старался все глубже исследовать их сущность и попытаться на практике их применить и ввести. Я даже и того не думал, что эту книгу можно считать действительным изображением идеала и тех принципов и воззрений, на которых основывался воспитательный эксперимент, задолго до написания этой книги предпринятый мной в моем имении, но крайне неудачно осуществленный. На самом деле книга была и тем, и другим в очень высокой степени и с высокой всеобъемлющей истинностью. Я тогда совсем еще не знал слов «идея элементарного образования» и никогда не слыхал, чтобы кто-либо произнес их сознательно. Но в образе Гертруды в совершенстве представлена сущность этой идеи в том виде, в каком она, при почти полном отсутствии необходимых средств искусства обучения, может быть осуществлена среди самого простого народа. Идея эта представлена в таком виде, в каком уже тогда жила в моей душе, хотя и не сложилась еще в моем сознании вполне определенно.
Моя радость и радость моих близких в связи с этим успехом были невыразимо велики. И, кажется, этот успех, действительно солидно повлиял на улучшение моего экономического положения, вновь вызвав живое ко мне внимание со стороны некоторых выдающихся своим человеколюбием людей. Я не ожидал такого успеха книги, какой она в действительности имела. Но столь же мало кто-либо в моем окружении сознавал внутреннюю тенденцию книги и внутреннюю жизнь стремлений, которые лежали во мне самом и почти бессознательно водили моим нером, создавая внешнюю оболочку ее формы. Еще меньше, чем я сам, окружающие понимали внутреннюю ценность книги и ее внутреннюю тенденцию. Особых последствий издание книги для меня в экономическом отношении не имело. В ближайшем кругу людей, которые одни лишь и могли бы серьезно повлиять на мое экономическое положение, в этой книге видели только роман, живо удовлетворявший страсть к чтению, проявляемую тогдашним поколением. Со всех сторон высказывалось мнение, будто книга ясно показывает наличие у меня определенных задатков для сочинения романов и что хотя бы теперь мне следует явить милость: день и ночь прилежно и как следует использовать свой талант для того, чтобы для себя и своего семейства добывать кусок хлеба получше того, что я имел раньше. Кое-где даже громко высказывалось мнение, что с моей стороны очень дурно не попытаться этим единственным путем, еще открытым для меня, снова подняться в любезном мне родном городе до положения почтенного гражданина, которое я в настоящее время почти совсем утратил.
Но совсем не в моей натуре было следовать такому совету в том виде, в каком мне его давали. Даже испытывая величайшую нужду, я не в состоянии был сделать живительной основой своей деятельности и своих усилий такой заработок. К тому же меня толкали к нему крайне односторонне, а иногда с горечью и страстностью. Я хотел большего, я непременно хотел деятельностью всей жизни своей оказывать влияние на тревожившее меня состояние культуры народа в моем отечестве. Талант, который теперь за мной признавали, я хотел использовать для того, чтобы через правду народа создались более лучшие основы для народного блага, чем те, которые я видел вокруг. Я непременно хотел повлиять своей деятельностью на столь меня тревожившее состояние культуры народа в моем отечестве.
Лафатер, зная мое положение лучше, нежели кто другой из моего окружения, понимал, что я обладаю для этого и некоторым талантом, и некоторыми силами, хотя их у меня столь несправедливо и с таким презрением не желали замечать в действительности. Однажды он сказал моей жене: «Если бы я был государем, я обращался бы к Песталоцци за советом во всем, что касается крестьян и улучшения их положения, но я никогда не доверил бы ему ни единого геллера». А в другой раз он сказал мне самому: «Если бы я хоть раз увидел написанную вами без ошибок строку, я счел бы вас способным ко многому, очень многому, что вы охотно делали бы и чем охотно стали бы». Его суждение обо мне выделялось на общем фоне утвердившегося мнения о моей полной и безусловной непригодности к чему-либо лучшему и более реальному, чем сочинение романов. Но при том недоверии ко мне, которое преобладало в моем окружении, мнение Лафатера звучало как глас вопиющего в пустыне.
Между тем мою книгу продолжали хвалить. Но мне были отвратительны взгляды и принципы, из которых исходили хвалебные отзывы о ней. Особенно досадно мне было видеть, как под воздействием ее в некоторых кружках среди ближайшего моего окружения источники увеличения нравственной и гражданской испорченности наших крестьян стали односторонне усматривать лишь в личности сельских властей, вроде моего Гуммеля. Эту, конечно, крайне вредную, низшую ступеньку общественного воздействия на положение народа некоторые стали теперь усматривать в качестве единственной и главной причины растущей испорченности в деревнях, пытаясь внушить народу, что в этих низших чиновниках ему и следует видеть единственного козла отпущения. Этот тон грозил в тот период распространиться повсюду и даже на мгновение скрыл от взоров некоторых благодушных, но слабых друзей народа более серьезные причины, без могущественного влияния которых в деревне не могли бы появиться никакие Гуммели.
Ничто не могло быть более противно моему сердцу и самому глубокому моему стремлению, чем эти последствия извращенного успеха моей книги. Я был возмущен ими и при моем характере со всей своей наивной откровенностью и пылкостью сразу же вознамерился противодействовать этому одностороннему впечатлению единственно доступным мне простым средством: воодушевленный такой мыслью я написал книгу «Кристоф и Эльза». В этой книге я хотел показать культурной публике моего отечества и даже прямодушным и по-своему просвещенным сельским его жителям связь между более важными, но потому-то и столь замаскированными, так тщательно завуалированными причинами испорченности народа и обнаженными, незамаскированными и незавуалированными причинами этой испорченности в том виде, в каком они проявляются, в каком обнаруживаются в дурных гуммелеподобных начальниках. Для этой цели у меня в книге некое крестьянское семейство читает «Лингарда и Гертруду» и высказывает об их истории, о персонажах книги такие вещи, которые, как я полагал, не каждому из моих сограждан могли бы прийти на ум, как бы он этого ни желал. Но книга не понравилась. Ее не читали, и издатель не захотел взять на себя издание продолжения.
Я же все продолжал писать в этом духе, который моему окружению так резко не понравился в «Кристофе и Эльзе», а мне, напротив, в глубине души становился тем дороже, чем меньше он нравился людям. В тот период я написал одно за другим: «Фигуры к моей азбуке», позднее вышедшие в свет под названием «Басни»; далее брошюру «О законодательстве и детоубийстве» и «Мои исследования путей природы в развитии человеческого рода». Несколько небольших моих статей появились в «Эфемеридах» Изелина и в «Швейцарском листке», который я издавал. В это время у меня сложилась мысль, что взгляды, которые так не понравились в моем изложении в «Кристофе и Эльзе», я мог бы передать лучше, попытавшись продолжить историю самих Лингарда и Гертруды.
Три последующие части этой книги и надо рассматривать как определенное следствие этого намерения. В этом отношении они написаны, собственно, для образованных сословий; напротив, первая часть всегда мыслилась и рассматривалась мной как обособленная от других книга для народа, которой место в в простых семьях.
Однако и этот труд, как и все мои предыдущие литературные труды, принес мне очень малый доход. Я разбирался в книжной торговле столь же мало, как и во всем, что до сих пор предпринимал в хозяйственной деятельности за все время, пока испытывал материальную нужду. Я, можно сказать, не зарабатывал даже на хлеб и воду. И это длилось до того момента, когда мой друг Шмид заключил очень выгодное для меня и для моих целей соглашение с господином фон Котта.
Длительные материальные трудности находились в резком контрасте с участившимися изъявлениями уважения со стороны самых выдающихся моих современников, и это меня очень удручало. Я давно уже поддерживал отношения с министром финансов графом фон
Цинцендорфом. Как и я, он считал возрождение семейного воспитания в народе единственным средством, которым с успехом можно противодействовать все возрастающему огрубению и тесно связанному с ним злополучному состоянию народа. В «Лингарде и Гертруде» он видел понятное каждому в народе и применимое в каждой семье руководство, как помочь самим себе при очень многих обстоятельствах, когда семья ни от кого не получает помощи и во многом брошена на произвол. Знакомство с фон Цинцендорфом пробудило во мне большие надежды в экономическом отношении. В это время я свел более близкое знакомство также с некоторыми человеколюбивыми людьми из высших сословий, разделявшими мечтательные надежды на успех моих стремлений. Несколько позднее эти надежды очень возросли, когда я познакомился с графом фон Гогенвартом из Флоренции, а через него— с великим герцогом Леопольдом, будущим римским императором. Великий герцог проявил чрезвычайный интерес к моим взглядам на народное образование и даже к опытам в моем имении, потерпевшим крушение по моей вине. По его приказанию мои письма адресовались непосредственно его императорскому и королевскому величеству, и я регулярно получал на них ответ от господина графа фон Гогенварта. У меня появились большие виды на практическое устройство в должности, соответствующей моей цели, и казалось, что теперь я уже не обманусь. Я должен был как раз отправить великому герцогу окончательный план организации заведения в соответствии с моими взглядами, когда судьба вознесла его на императорский трон, на чем наши отношения и кончились.
С материальной стороны для меня примечательно такое обстоятельство: некоторые мои соотечественники, ездившие во Флоренцию, заверили меня, что им там определенно говорили, будто великий герцог послал мне большую золотую медаль со своим портретом. Но я ее не получал. Правда, подобное нередко случается при дворах добрых, благосклонных и доверчивых государей.
Крушение всех моих надежд в то время причинило мне большие страдания. Однако пора страданий окончилась. Я больше не жалуюсь; напротив, я с грустью сознаю, что причина моей несчастной участи лежит во мне самом. Но я сознаю также, как связаны мои несчастья со всеми средствами развития далеко еще не совершенных воззрений и принципов идеи элементарного образования, к которым божественное провидение вело меня в согласии со мной самим не только бурным натиском моих желаний и склонностей, но и силой гнетущей нужды. Эти воззрения и принципы — единственный плод моих жизненных устремлений, единственное утешение и единственная радость моего ныне угасающего земного существования.
Они — единственное, что, как бывало в юности, еще воспламеняет мою ослабевшую энергию, как только я завижу перед собой возможность хотя бы на шаг продвинуться в этом направлении. Это пламя не угаснет во мне, пока я навеки не сомкну глаз. С глубоким сердечным волнением я сознаю: если бы мне пришлось испытать меньше превратностей судьбы, если бы более счастлива была моя участь, то это пламя, составляющее основу моих первоначальных устремлений, не могло бы сохраниться во мне. Вот что меня утешает в том, что и в это время мое материальное положение опять угнетающим образом ухудшилось.
Имение с каждым годом становилось все более тяжелым грузом для меня. Оно требовало ежегодно больших затрат и почти не приносило дохода. Я не рожден быть землевладельцем, и трудно представить, что можно для этой цели кого-нибудь воспитать менее, чем воспитали меня; так же мало годилась для этого и моя жена. Но если бы даже мы и были пригодны для этого, то бедность лишила меня всех средств, чтобы поддержать имение на уровне даже невысокой, обычной доходности, не говоря уже о каких-либо крупных усовершенствованиях. Я очень часто бывал вынужден продавать сено и солому, собранные в имении, чтобы удовлетворить неотложные нужды дня. И так же как в самом начале, когда я приобрел имение, окружающие злоупотребляли моим доверием, они теперь вдвойне злоупотребляли моей нуждой.
Мой друг Батье полностью понимал мое положение, мои стесненные обстоятельства, понимал, как этим злоупотребляли окружающие, и от чистого сердца дружески хотел мне помочь. Он посоветовал мне продать имение, все больше тяготившее меня и выжимавшее из меня все соки, за любую цену. Если я очень мало получу за него, то он предложил мне свою помощь, сказав, что готов добавить к вырученной сумме столько, чтобы я мог для обеспечения своей семьи вложить в верные руки капитал в 1000 луидоров и на проценты с него зажить тихой, спокойной жизнью писателя. С одной стороны, это было такое предложение, какое мне как будто следовало принять с благодарностью. С другой стороны, поскольку все земли вокруг моего имения тогда уже значительно повысились в цене, я с полной уверенностью мог предвидеть, что и его стоимость в самое ближайшее время значительно возрастет. Тогда предполагаемая выгода значительно превзошла бы ту сумму, которую, прими я предложение Батье, ему пришлось бы мне добавить. Поэтому я не хотел, приняв благодеяние Батье, потерять на своей собственности больше того, чем на самом деле владел, сохраняя ее за собой. Мы с женой твердо решили, что лучше нам владеть имением, постоянно живя в стесненных обстоятельствах, чем, приняв благодеяние, в сущности, владеть еще меньшим состоянием. Ради большего годового дохода мы вовсе не хотели лишаться надежной перспективы на то, что наш капитал будет ежегодно возрастать в гораздо большей степени, и предпочли продолжать жить по-прежнему в нужде, чем избавиться от нужды такой ценой.
И в одном, очень важном, отношении мы были совершенно правы. Мой внук пользуется теперь всеми благами нашего решения. Теперь полностью подтвердилось также, что мой первоначальный проект обширной закупки земли в других руках, конечно, имел бы большие экономические последствия. Но тогда никто, кроме меня, пожалуй, не считал возможным такое чрезвычайное повышение стоимости имений в этих краях.
Батье счел мое решение отказаться от его предложения неразумным упрямством. Одно обстоятельство склонило его к этому мнению и утвердило его в нем. Один богатый торговец хлопком из кантона Аар-гау, которому он поручил собрать точную информацию о состоянии имения и его стоимости, должно быть, очень скоро убедился, что покупка его за ломаный грош могла стать хорошей спекуляцией. Крестьяне, владения которых граничили с моими, всячески поносили мое имение, рассчитывая таким образом снова купить его по дешевке, и охотно согласились выдать ему заверенные показания о том, что мое имение ничего не стоит. После этого случая моя нужда, конечно, еще больше усилилась и, все возрастая, длилась до самой швейцарской революции.
Между тем у меня все еще оставалось несколько друзей, хотя и порицавших с экономической стороны мою деятельность и всю мою жизнь, как это делали все, но с момента появления «Лингарда и Гертруды» уделявших мне большое внимание в том, что касалось моих педагогических и человеколюбивых взглядов. Эти друзья, правда, Далеко не все, но все же во многом разделяли мои взгляды на основы истинного гражданского благосостояния и на потребности отечества в этом отношении. Многие из них во время швейцарской революции пользовались большим доверием народа и, следовательно, оказывали влияние на правительственные мероприятия того времени. Они не замедлили помочь мне в нужде, с дружеским участием предложив для этой цели содействие в получении какой-либо доходной политической должности. При существовавших тогда условиях они очень легко могли бы мне помочь в этом.
Но, к счастью, я вспомнил тогда слова своего покойного друга о том, что без помощи хладнокровного, умелого и верного в своей привязанности делового человека я при своем характере подвергся бы всевозможным опасностям на любом связанном с риском гражданском поприще. Я твердо отклонил сделанные мне тогда предложения. Человеку, игравшему в то время в Швейцарии первую роль, когда он предложил употребить все свое влияние, чтобы дать мне возможность сделать такую карьеру, я ответил: «Я хочу стать школьным учителем».
Вскоре мне представилась подходящая для этого возможность, о которой я никогда не смел и мечтать. Некоторые из моих старых друзей очень поддержали меня в решении остаться верным своему намерению и все свое внимание, всю свою деятельность на благо народа ограничить одним лишь делом воспитания. Для этой цели они с замечательной доброжелательностью и доверием предложили мне свою помощь почти без всякий условий.
Известно мое приглашение в Станц и мое описание немногих трудных, но счастливых для меня дней, проведенных там. Мое стремление, вся суть которого заключалась в таком упрощении обучения народа на низших ступенях, чтобы тем самым приблизить главные средства к духу семейной жизни народа, расцвело таким цветом, что я сам был восхищен. Я был окружен тогда детьми, будто отец для бедных. Я ничего им не принес в смысле настоящего научного образования и подготовки к мастерству. У меня для них имелась только отцовская сила моего сердца в том виде, в каком она проявлялась, ограниченная своеобразием моей личности. Благотворная сила духа семейной жизни, этой вечной основы всякого истинного образования, всякого истинного воспитания, развернулась просто и понятно, природосообразно благодаря моей любви, преданности и самопожертвованию. Последствия это принесло немалые. Для меня самого не только прояснилось природосообразное воздействие такой жизни на формирование самых важных основ счастливой семейной жизни — любви, мышления и труда. Эта жизнь сделала больше: она в ярком свете представила мне в самых начальных их моментах особые цели моих стремлений упростить все средства обучения народа и тем самым приблизить их к жизни семьи, внести их в общую жилую комнату каждого дома.
Понятие элементарного образования и в силу необходимости вытекающего из него природосообразного метода воспитания и обучения еще не было высказано мной, еще не прозвучало в моем окружении. Существенный же результат его силы фактически уже сказался в нашей среде. Дети обучали детей, дети охотно учились у детей, и более продвинувшиеся в обучении охотно и хорошо показывали менее продвинувшимся, что они больше знали и лучше умели. Как ни мал был ребенок, но если он знал хотя бы на несколько букв больше, то садился между двумя другими, обнимал их обоих и с братской любовью показывал им все, что знал больше их. Тогда еще никто не говорил об enseignement mutuel , но самый истинный первоначальный дух такого обучения развивался рядом со мной среди детей в самых тонких элементах.
Эти дни высочайшего блаженства быстро миновали. Война, изменившая свой ход, прогнала меня из Станца, где при своеобразии моих сил, моих слабостей и моих целей мне представилось в высшей степени подходящее поприще. Я был до глубины души потрясен, и с полным основанием, конечно, хотя еще не знал и не предугадывал почему. Теперь, непосредственно после того, как я покинул Станц, для меня, собственно, начиналась двадцатилетняя эпоха, когда я в Бургдорфе стал ближе рассматривать идею элементарного образования, уже несколько яснее сознавая ее глубину и объем, огромные ее последствия. Я был неподготовлен и незрел, но очень скоро уже стал пытаться внести и свою лепту в дело ее практического осуществления.
Теперь эта эпоха миновала, и на первых страницах настоящей работы я постарался изложить своим современникам, должен сказать, с энтузиазмом и волнением, дух этой великой идеи в той мере, в какой мои эксперименты и накопленный за двадцать лет опыт мне самому ее уяснили. Я старался обстоятельно показать великие, благотворные результаты, которые, по моему мнению, обязательно будет иметь заботливо и обоснованное введение элементарного образования. Одновременно я постарался открыто, с беспристрастной любовью к истине вскрыть причины больших и многосторонних неудач, постигавших мои стремления,— причины, лежавшие и во мне самом, и в окружающей среде, и в обстоятельствах того времени.
Но я очень далек от мысли, что действительно справился с этой задачей. Нет, нет, все еще я не дал ответа на вопрос: «Песталоцци, если все было так, как ты сказал, почему же ты не достиг в своих стремлениях больше, чем это было на самом деле?» Я и постарался уже показать влияние, которое мой характер и воспитание, полученное в юности, должны были оказать на стремление всей моей жизни. Теперь, однако, излагая историю своих опытов на протяжении двадцати лет, я должен рассказать, как обстоятельства, положения и условия, при которых они производились, повлияли на их безуспешность. И я очень хочу сделать это так же добросовестно и искренне, чтобы ни то, что в этих неудачах явилось следствием особенностей и слабостей моей индивидуальности, ни ошибки и промахи, столь повредившие успеху элементарного образования за двадцать лет попыток его осуществления, не могли в глазах публики ослабить или даже совершенно уничтожить истинное значение и всю важность моих взглядов на элементарное образование, ставшее теперь моей излюбленной идеей.
Итак, после того как я изложил историю своей юности и полученного мной воспитания, мне теперь предстоит показать, каким образом практическое осуществление моих стремлений в Бургдорфе превратилось в слепой и отважный высокий полет; как оно в Ифертене, все более сбиваясь с пути из-за последствий такого беспочвенного парения, сотни раз приводило меня на край гибели. И при всем том моя убежденность в благотворных результатах этой великой идеи никогда не ослабевала, а скорее всего укреплялась. Практический опыт самого разного рода помогал мне все более глубоко осознавать сущность идеи и узнавать средства для ее осуществления, тем самым пополняя мое образование.
Я прибыл в Бургдорф глубоко потрясенным тем, что судьба вынудила меня покинуть Станц. Я не нашел здесь той простой, любовной обстановки, столь близкой моей индивидуальности, способной осчастливить меня, какая существовала в Станце и которой я надеялся воспользоваться надолго для своих целей и счастливо. Но я примирился со своим положением и по прибытии в Бургдорф поначалу не искал ничего другого, ничего большего, кроме возможности снова начать в какой-нибудь захудалой школе этого города свои ограниченные старания упростить общие исходные начала обучения народа. Тогда я познакомился с господином Фишером, образованным и очень начитанным человеком и другом человечества; правительство передало в его распоряжение дворец ландфогта в этом городе для учреждения в нем учительской семинарии. Но Фишер умер, не успев приступить к делу. Энтузиазм, проявленный мной с самого начала моей воспитательской деятельности в Станце, о чем говорят письма, написанные мною из Гурнигеля, как и прежние мои полные, энтузиазма стремления к педагогическому поприщу, известные многим членам правительства, побудили их вознаградить мое рвение. Правительство передало мне замок, чтобы, основав в нем воспитательное заведение, я мог продолжить проведение в жизнь своих педагогических взглядов и ставить опыты. Правительство предоставило мне совершенно исключительные преимущества и помощь. Однако при всех свойственных мне особенностях, недостатках и слабостях, мешающих вести большое педагогическое дело, даже в литературном смысле очень сложное, почва, на которую я теперь ступил, вынужден был ступить, приняв замок, была в той же мере сомнительна и неблагоприятна, в какой была подходяща и благоприятна та почва, которую я вынужден был покинуть, оставив Станц. Здесь я вскоре почти неизбежно должен был почувствовать внутренний разлад и лишь много позднее, лишь очень поздно сумел вновь обрести внутреннее согласие в том, что касалось первоначальных целей моих жизненных стремлений.
Я обязан правительству Гельвеции сердечной благодарностью за заботу обо мне, за его доверие ко мне. Но, оказывая мне такую милость, оно было так же не право, как и я, принимая ее. Все, что я выше говорил, описывая свои особенности и свой юношеский путь, достаточно ясно доказывает, до какой степени мне не хватало почти всего, главным же образом научных знаний и умения, что существенно необходимо хорошему и честному руководителю воспитательного заведения, подобного тому, какое, словно deus ex machina, свалилось мне на голову. Правда, я очень хорошо чувствовал, до какой степени мне многого недоставало. Но почетная репутация до того льстила мне, бедному новичку в положении человека, пользующегося почетом, что я сам себя не узнавал и вряд ли задумывался над тем, что необходимо, чтобы почет, доставшийся по воле счастья, сохранился надолго, чтобы долго быть достойным его. Я по-детски предался тщеславной надежде, что если я сам чего-то не сумею сделать, то при благоприятных условиях, предоставляемых моим положением, мне в этом охотно смогут и хорошо станут помогать другие.
Но это в любом случае плохое утешение. Любой, кто, признав какое-либо дело своей обязанностью и приняв его на себя, сам себе не может помочь и поэтому вынужден искать помощника, делающего за него все, что он должен, но не умеет сделать сам, очень скоро становится рабом нанятого им помощника. Этот помощник, как водится на свете, в тысяче случаев против одного будет помогать ему лишь постольку, поскольку это ему выгодно. И, наоборот, чтобы уберечь себя от вреда и ущерба, если он даже только думает, что сможет это сделать, такой помощник оставит его без всякой помощи. Я понял это на собственном опыте, но слишком поздно. Все несчастье последних двадцати лет моей жизни проистекает из-за того, что я так поздно это понял.
Сейчас все это преодолено. Подобно тому, как теперь, когда закрыты мои заведения в Ифертене, я со смирением, покорностью и верой искал места для физического, семейного и гражданского покоя в имении своего внука в Ааргау, так и в литературном и педагогическом отношении ищу я то, на чем мог бы успокоиться. И в таком расположении духа я спрашиваю себя: действительно ли погибла цель моей жизни? Я еще охватываю взором всю совокупность своих жизненных устремлений, их природу. Я преодолел в себе прошлое, преодолел в себе все, что осталось позади. Господь помог; он не сломает надтреснутой тростинки и не загасит тлеющий светильник, он поможет мне и в дальнейшем. Чувство внутреннего подъема охватывает меня. Растроганный, как в час возвышеннейшей молитвы, произношу я эти слова и благодарю бога: цель моей жизни не погибла. Нет, мое заведение, возникшее в Бургдорфе почти что из хаоса, а в Ифертене принявшее совершенно уродливую форму,— не цель моей жизни. Нет, нет, оба они в своих самых резких проявлениях — результаты моих индивидуальных слабостей, из-за которых внешнее проявление моих жизненных стремлений, мои многосторонние опыты, мои заведения сами должны были подорвать свое существование и идти навстречу своей гибели. Мои заведения и все внешние проявления проводившихся в них опытов — это не мое жизненное стремление. Мои стремления в моей душе всегда сохраняли жизнь. На тысячах удачных результатов, основанных на их внутренней сущности, они и внешне доказали истинность всех своих вечных благотворных основ. Временное прекращение различных их внешних проявлений со всем их обманчивым блеском отнюдь не означает, что мои стремления оказались внутренне несостоятельными. Это следует приписать дисгармонии моих сил в подобного рода делах и разнородности персонала, совместно с которым я пытался достигнуть целей, а также среды, совершенно не подходившей для осуществления наших стремлений. Все внешние формы моих практических начинаний и заведений требовали величайшей способности к руководству, какая только может понадобиться для человеческого дела. Я же самый неспособный к практическому руководству человек, в моей натуре нет ни малейшей склонности к этому. Я знаю, что рожден служить, потому что хочу этого, но я так воспитан, получил такое образование, что служить не умею. Я полагал, что при всей моей неспособности служить я своей готовностью к этому смогу достичь, чего в этом мире можно добиться лишь тогда, когда имеются налицо одновременно и хорошее руководство, и хорошая служба.
Я должен здесь повторить то, что на протяжении долгих несчастных лет сотни раз в тишине говорил сам себе: с первого своего шага по лестнице Бургдорфского замка я сам себя погубил, вступив на поприще, на котором мог стать только несчастным. Ведь приняв должность, приведшую меня в этот замок, я поставил себя в положение, заранее и в силу необходимости предполагавшее как раз эту недостающую мне способность руководить.
Между тем не одна лишь моя неспособность к руководству вызвала в то время полную неудачу моих опытов, а в конце концов и полную ликвидацию моих прежних заведений. Не одна лишь она сделала то и другое неизбежным: моя неспособность служить в должности, которую я теперь занимал, в равной мере содействовала этому. Положительно во всех науках мне одинаково недоставало даже самых первоначальных знаний и навыков, необходимых для хорошего руководства заведением по долгу моей службы. Но я согласился стать его руководителем, вернее говоря, позволил прижать себя к стенке. Чтобы оно могло твердо стать на ноги хотя бы в отношении исходных начал и действительно глубоко пустить корни, им надо было руководить, объединившись с людьми, обладающими глубокими познаниями в самых различных науках и отличными педагогическими способностями, достигшими полного согласия в образе мыслей и целях.
Природа моего учреждения, пожалуй, как ни одного другого, требовала также, чтобы все его руководители, от первого до последнего, стали едины во всем — одним сердцем и одной душой. Я хорошо это знал, но был мечтателем. Праздное ничтожество большого объединения мнений я спутал с реальной силой людей, которые, обладая всеми задатками, знаниями и умением, необходимыми для дела, ради которого объединились, уже заранее являются благодаря этому носителями средств для его надежного осуществления. Занимая такое положение, я был настолько ребенком, что воздушные замки, моими грезами возведенные в облаках, казались мне построенными на несокрушимой скале. Мечтательные панегирики солидности этих замков я принимал за доказательство прочности их фундаментов. В течение всего длительного периода моих заблуждений имело место и несколько счастливых случайностей, выпавших на мою долю, словно большой выигрыш в лотерее. И я считал эти случайности, вернее, я позволил использовать их, как на всю жизнь надежные ресурсы для моего дела. Более того, я даже позволил расточать их самым пагубным для дела образом. Даже резкое несходство характеров у персонала моего учреждения в начале нашего сотрудничества не вызвало во мне ни малейшего предчувствия, что рано или поздно оно станет причиной гибели моего учреждения.
Да и кто бы мог этому поверить! На чаше весов это не самая значительная из причин, сделавших невозможным осуществление моих надежд в Ифертене. Самой значительной из причин неизбежной неудачи нашего дела было оно само. Мы приступили к нему, даже и в мечтах еще не осознав, чем оно должно стать, даже не зная еще, чего мы, собственно, хотим. Наше дело само по себе, в том виде, в каком оно пустило ростки в Бургдорфе, начало складываться в Бухзее. Невероятно бесформенное, борясь с самим собой и само себя разрушая, оно, казалось, пустило корни в Ифертене. Дело это, без всякого плана возникшее, было невыполнимой бессмыслицей, независимо от моей личной неспособности, независимо от разнородности лиц, участвовавших в нем, независимо от противоречивости средств, при помощи которых мы пытались его осуществить, даже независимо от противоречий, вызванных его оппозицией рутинному ходу воспитания и всемогуществу духа времени. Если бы мы не допустили всех своих ошибок; если бы не было всех тех обстоятельств, что действовали против нас; скажу больше, если бы даже мы обладали всей полнотой власти, всеми денежными средствами, если бы пользовались всем доверием и если бы мы и в научном отношении обладали всем, что нам нужно было для этого в отдельных направлениях,— то и тогда все же наше начинание неизбежно должно было потерпеть крушение. Оно ведь было изуродовано во всех своих частях, когда едва пустило ростки, когда росло, когда должно было сохраниться и достигнуть зрелости.
Это было вавилонское столпотворение, где каждый говорил на своем языке и никто никого не понимал. Бесспорно, при этом в нашей среде были отдельные крупные силы, но единой общей силы для наших целей не было. О такой силе не приходилось и думать. Как бы велики ни были наши отдельные силы, мы в них и через них не могли прийти к единой общей силе всего заведения. Истина и слепому должна броситься в глаза на каждой странице истории нашего объединения. В последние же его дни эта сила проявляется в виде вполне созревшего страшного плода заблуждений, существование и достоверность которых мы так долго не умели достаточно ясно осознать. В природе немыслима общая сила, способная нечто само по себе противоестественное преобразить во что-то природосообразное по своим средствам и действию. Метод воспитания, воздействующий одновременно природосообразно и удовлетворительно при всех царящих в мире условиях, одинаково удовлетворяющий всем требованиям воспитания при всех положениях, исходя из одного-единственного заведения, из объединения немногих отдельных людей,— по существу, бессмыслица. То, что должно быть пригодным для служения человечеству при всех обстоятельствах, само должно исходить из всех обстоятельств человечества. То, что должно благотворно воздействовать на миллионы людей, во вспомогательных средствах своего искусства должно исходить из результатов сил, мер и средств, которые уже заранее отдельными частями в достаточной степени подготовлены в миллионах и для миллионов людей. Эти средства можно применять и использовать только в согласии с ними.
Если эти неопровержимые основы всякого опыта, предназначенного в больших масштабах воздействовать на все народное образование, мы теперь сопоставим с действительным первоначальным состоянием нашего дела, то обращает на себя внимание обстоятельство, что у нас не было почти ничего из того, что требуется для удовлетворения упомянутых существенных его запросов. Нельзя утаить, что в нашей среде нигде не было природосообразных точек соприкосновения, из которых можно было бы исходить для достижения того неизмеримого блага, к которому мы стремились. Напротив, точки разобщения и средства, способные разорвать то немногое хорошее, чем мы действительно обладали, настолько живы были в нашей среде, что вряд ли где-либо еще в мире они могли действовать бок о бок, внося столько беспокойства и взаимно себя разрушая. Между тем так же верно, что при всех подобных обстоятельствах из существенных основ наших стремлений и даже из заблуждений, из ложных путей, которыми мы старались достичь своих стремлений, рождались новые побуждения, средства и результаты. Их оживляющее влияние на силы человеческой природы само по себе могло в миллионах людей, соответственно обстоятельствам их жизни, разбудить способность благотворно и успешно воспользоваться отдельными моментами наших стремлений и отдельными результатами наших опытов. Благотворные силы этих результатов в целом не смогли природосообразно и удовлетворительно развиться в нашей среде. Ведь мы противоестественно, совершенно не подготовившись и без нужных средств, насильственным образом захотели в большом объеме добиться того, что можно подготовить лишь в малом. Здоровый рост его отдельных частей требует времени и ухода, лишь через такой рост оно может постепенно достигнуть зрелости и завершенности целого.
Между тем дело, в бесчисленных водоворотах которого я до последнего его часа вынужден был плыть, куда меня властно увлекал поток жизни, отнюдь не следует считать ни делом моего сердца, ни даже предметом моих грез. Никогда в своей жизни не мечтал я о том, в чем при тех обстоятельствах и в той обстановке, к которым я был прикован, потеряв голову и едва ли не потеряв и сердце, я вынужден был участвовать, чему мне приходилось и руками, и ногами, и бог знает чем еще содействовать. Действительно, на галерной скамье моего института я часто терял самого себя, во многом утрачивал особенности сил и способностей, благодаря которым я мог совершить нечто существенное на службе человечества в своей среде. По крайней мере, так бывало со мной в определенные периоды, и при таком унижении мною же злоупотребляли против меня самого.
Сущность моих стремлений и средоточие силы издавна заключались в моем на редкость живом природном побуждении упростить существенные стороны обучения народа, в особенности же его исходные начала. То, что собственно принадлежит мне в моих стремлениях, идет вовсе не из Бургдорфа, а от первых порывов моей любви к народу и детям. Эта любовь в сочетании с моей мечтательностью и неприспособленностью ко всяким практическим житейским делам составляла особенность моего характера, она же на протяжении всей моей жизни определяла и должна была определить все своеобразие моей судьбы. Но эта любовь уже в то время очень глубоко захватила меня и соединилась во мне с психологически обоснованным, я бы даже сказал инстинктивным чутьем, толкавшим меня вперед. Поэтому я без всяких претензий смею со всей определенностью сказать, что возвышенная великая мысль об элементарном образовании, которую я в более поздние годы старался исследовать во всей ее психологической глубине и, максимально упростив средства ее осуществления, старался приблизить к жилищам народа, что эта высокая идея уже развилась в глубине моей души, когда я писал «Лингарда и Гертруду». Правда, в то время я еще ни разу не произнес слов «идея элементарного образования», думаю даже, что не слышал тогда этих слов ни от кого. Но в моей индивидуальности достаточно глубоко и живо укрепилась уже тогда мысль о высочайшем результате, к которому эта идея в состоянии привести человечество, даже те его слои, что жили в самых стесненных обстоятельствах. Гертруда, такая, как она есть,— дитя природы. В ней природа в возвышенной чистоте представила важнейшие результаты элементарного образования, не пользуясь ни одним из средств его искусства. Она представила их нам в таких своеобразных очертаниях, какие могут сформироваться только в низших сословиях. Короче говоря, когда я рисовал портрет Гертруды, результаты идеи элементарного образования во внутренней их сущности уже сформировались во мне настолько совершенно, что ни все мои размышления, ни весь мой опыт, накопленный в попытках ее осуществления, до сего дня не принесли мне ничего существенно большего.
Пожалуй, с тех пор беспорядочность моих столь часто неестественных и психологически неоправданных опытов обучения и воспитания лишь внутренне отвлекала меня от живого ощущения чистой, возвышенной правдивости этой юношеской картины элементарного образования, толкала на ложные пути насильственного противодействия этой высокой идее.
Но все происки, возникавшие в хаосе этих стремлений и разыгрывавшиеся вокруг меня и со мной, при всех часто душераздирающих последствиях, которые они имели, все же не смогли во мне самом затмить, а тем более изгладить сущность первоначальных стремлений моих юношеских лет к упрощению всех средств домашнего воспитания и обучения, дух которого я с такой живостью изложил в этой книге. Когда наступило крушение внешней формы моего заведения, я неизбежно должен был вернуться к тому, с чего начинались мои жизненные устремления. Ничто другое, ничто противоположное не вызывало у меня такого глубоко захватившего мою душу интереса.
Да такого и не могло быть, тем более что среди всех последствий и заблуждений, среди всех происков, имевших место во внешних проявлениях моих жизненных стремлений, очень многие результаты их способны были в ярком и положительном свете представить истинную ценность моих первичных взглядов.
Бесспорно, что за долгий период наших стремлений к элементарному образованию в каждый период появлялись его питомцы, доказывавшие полную несомненность далеко ведущей силы отдельных наших элементарных средств и упражнений. Бесспорно и то, что даже воздействие этих отдельных упражнений на особую и специальную сторону моих жизненных устремлений — на упрощение обычных, общих средств обучения и вытекающее отсюда возвышение и укрепление силы семейной жизни — очень часто и с разных сторон признавалось почти повсеместно родителями наших воспитанников, способными судить об этом. Оно признавалось также людьми, которых можно считать компетентными судьями в вопросе о природ осообразных и психологических основах всего дела воспитания и обучения.
Ни в один из периодов наших столь долго длившихся стремлений, конечно, не было недостатка в удовлетворительных доказательствах справедливости такой точки зрения.
Пусть даже в Ифертене спросят, не верно ли, что за последнее время у многих девушек, обучавшихся числу и форме по принципам Шмида, в такой степени развились общие педагогические способности, что в этом городе при всем непонимании его жителями наших принципов и нашей деятельности все-таки временное закрытие нашего женского института вызвало всеобщее сожаление. Пусть осведомятся повсюду, куда попали лучшие наши воспитанники, в какие бы условия они ни попали, пусть наведут справки даже в Политехнической школе в Париже, как отличились они там. Во многих городах Германии, преимущественно в Пруссии, во главе воспитательных заведений стоят люди, обязанные большей частью своих педагогических способностей элементарным средствам образования, которыми они пользовались у нас. Примечательно и такое явление, что два воспитанника, получившие образование в соответствии с этими же принципами у господина Нефа, находящегося в Америке, в настоящее время делают превосходные успехи в химии — науке, казалось бы, наиболее далекой от изучения математики. К этим фактам прибавлю еще один. Последние попытки обстоятельно и разносторонне ознакомить публику через один французский журнал с нашими элементарными принципами и средствами вызвали в Париже и Лондоне очень большой интерес. Наши цели получили одобрение лиц, которые в отношении своих психологических и педагогических взглядов и стремлений, бесспорно, имеют очень большой вес. Свое суждение эти лица основывали на известных им свидетельствах нашего опыта и наших результатов. Не менее значительные лица даже в Северной Америке и Бразилии для поощрения наших взглядов и стремлений приняли деятельное участие в подобном деле в своих странах и определенно обещали нам поддержать его всем своим влиянием.
Все эти факты, освещающие ценность наших стремлений, происходили при том невероятном беспорядке, в котором протекало наше пребывание в Бургдорфе и Ифертене. Между тем этот беспорядок, губительный для всего существа нашей деятельности, должен же был когда-нибудь кончиться. При этих обстоятельствах я совершенно убежден, что временное закрытие моих заведений в Ифертене на самом деле следует рассматривать как счастливую необходимость строить внутреннюю сущность моих стремлений на более надежном основании, а отнюдь не как признак их непригодности и невозможности достигнуть благотворных результатов. Нет, как не может погибнуть сама природа и покоящийся на вечных основах ее ход в развитии наших сил, так же не может исчезнуть, словно пустой мираж, любой вклад, если он по-настоящему и энергично способен приблизить ход искусства в развитии средств воспитания и обучения людей к божественному ходу природы; если этот вклад так же ясно открыл своим современникам, каковы бы они ни были, правильность и важность своих результатов, представил их столь же основательными и осуществимыми, как это произошло с некоторыми из наших важных элементарных опытов.
Приворот является магическим воздействием на человека помимо его воли. Принято различать два вида приворота – любовный и сексуальный. Чем же они отличаются между собой?
По данным статистики, наши соотечественницы ежегодно тратят баснословные суммы денег на экстрасенсов, гадалок. Воистину, вера в силу слова огромна. Но оправдана ли она?
Порча насылается на человека намеренно, при этом считается, что она действует на биоэнергетику жертвы. Наиболее уязвимыми являются дети, беременные и кормящие женщины.
Испокон веков люди пытались приворожить любимого человека и делали это с помощью магии. Существуют готовые рецепты приворотов, но надежнее обратиться к магу.
Достаточно ясные образы из сна производят неизгладимое впечатление на проснувшегося человека. Если через какое-то время события во сне воплощаются наяву, то люди убеждаются в том, что данный сон был вещим. Вещие сны отличаются от обычных тем, что они, за редким исключением, имеют прямое значение. Вещий сон всегда яркий, запоминающийся...
Существует стойкое убеждение, что сны про умерших людей не относятся к жанру ужасов, а, напротив, часто являются вещими снами. Так, например, стоит прислушиваться к словам покойников, потому что все они как правило являются прямыми и правдивыми, в отличие от иносказаний, которые произносят другие персонажи наших сновидений...
Если приснился какой-то плохой сон, то он запоминается почти всем и не выходит из головы длительное время. Часто человека пугает даже не столько само содержимое сновидения, а его последствия, ведь большинство из нас верит, что сны мы видим совсем не напрасно. Как выяснили ученые, плохой сон чаще всего снится человеку уже под самое утро...
Согласно Миллеру, сны, в которых снятся кошки – знак, предвещающий неудачу. Кроме случаев, когда кошку удается убить или прогнать. Если кошка нападает на сновидца, то это означает...
Как правило, змеи – это всегда что-то нехорошее, это предвестники будущих неприятностей. Если снятся змеи, которые активно шевелятся и извиваются, то говорят о том, что ...
Снятся деньги обычно к хлопотам, связанным с самыми разными сферами жизни людей. При этом надо обращать внимание, что за деньги снятся – медные, золотые или бумажные...
Сонник Миллера обещает, что если во сне паук плетет паутину, то в доме все будет спокойно и мирно, а если просто снятся пауки, то надо более внимательно отнестись к своей работе, и тогда...
При выборе имени для ребенка необходимо обращать внимание на сочетание выбранного имени и отчества. Предлагаем вам несколько практических советов и рекомендаций.
Хорошее сочетание имени и фамилии играет заметную роль для формирования комфортного существования и счастливой судьбы каждого из нас. Как же его добиться?
Еще недавно многие полагали, что брак по расчету - это архаический пережиток прошлого. Тем не менее, этот вид брака благополучно существует и в наши дни.
Очевидно, что уход за собой необходим любой девушке и женщине в любом возрасте. Но в чем он должен заключаться? С чего начать?
Представляем вам примерный список процедур по уходу за собой в домашних условиях, который вы можете взять за основу и переделать непосредственно под себя.
Та-а-а-к… Повеселилась вчера на дружеской вечеринке… а сегодня из зеркала смотрит на меня незнакомая тётя: убедительные круги под глазами, синева, а первые морщинки
просто кричат о моём биологическом возрасте всем окружающим. Выход один – маскироваться!
Нанесение косметических масок для кожи - одна из самых популярных и эффективных процедур, заметно улучшающая состояние кожных покровов и позволяющая насытить кожу лица необходимыми витаминами. Приготовление масок занимает буквально несколько минут!
Каждая женщина в состоянии выглядеть исключительно стильно, тратя на обновление своего гардероба вполне посильные суммы. И добиться этого совсем несложно – достаточно следовать нескольким простым правилам.
С давних времен и до наших дней люди верят в магическую силу камней, в то, что энергия камня сможет защитить от опасности, поможет человеку быть здоровым и счастливым.
Для выбора амулета не очень важно, соответствует ли минерал нужному знаку Зодиака его владельца. Тут дело совершенно в другом.
© Все права на статьи принадлежат авторам сайта, если не указано иное.
16 +